История Ности-младшего и Марии Tоот - [157]

— Но ведь все джентри так поступают, bruder [143] — настаивал Подвольский.

— Логика не подчиняется джентри.

— Но ведь даже аристократия так поступает.

— Логика превыше аристократии.

— Это я отрицаю! — вспылил Подвольский, взглядом обратись за помощью к другому графу. — Разве я не прав?

— В данном случае нет, — улыбаясь, ответил Топшич. — И в том, что Христофор Колумб открыл Монте-Карло, ты тоже не прав.

— Что-то такое я читал об этом парне.

Спор продолжался непрерывно до самого ужина, на который оставляли и Михая Тоота: вышла сама графиня, она, мол, его не отпустит, но даже хозяйка дома получила от господина Тоота отказ.

— Не пристало меня к графскому столу сажать, — скромно сказал он, опустив голову, но в каждом слове его звучало высокомерие. Он велел запрягать… И поехал домой.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА Роман приходит к концу

Домой человек едет, домой, но куда девался его дом? Где его прежнее, приветливое гнездо? Семейная лампа бросает безмятежный свет на стены, маленькая Мари взбирается ему на колени, ластится: куда ты ездил, папочка? Мать рассказывает о всяких домашних мелочах, идут задушевные беседы о том о сем, потом нападает сонливость, и в спокойной тишине только часы тикают свое вечное тик-так, тик-так…

Но куда все это исчезло? Рай превратился в ад. Жена, забившись в уголок, плачет, когда думает, что ее не видят. Мари стала похожа на увядающую лилию. Ее стройный стан словно надломился. Она вздрагивает от каждого скрипа двери, будто ее преследуют. Содрогается от отцовского взгляда, словно видит перед собой палача. Все избегают друг друга. Все несчастны, и это чуют даже неразумные твари. Блиги не виляет хвостом (вероятно, пара пинков настроила его на некое пассивное сопротивление), канарейка не поет (уже несколько дней ей не дают сахара, а может, и воды), куры не собираются вокруг хозяйки, когда она показывается под навесом. И этому настроению соответствует природа.

С навеса свисают ледяные сосульки, и, когда погода мягчает, с них начинает капать; крыша дома постоянно пускает слезу, ветер заунывно гудит в трубах, а снаружи, будто аплодируя, сталкиваются закостеневшие от мороза ветви деревьев. Над усадьбой нависло какое-то бесконечно мрачное, мучительное несчастье, оно всех подавляет, все растаптывает.

Нет, долго этого не выдержать! До сих пор Михай Тоот не заговаривал о случившемся, но, вернувшись из балингского замка, приказал горничной Клари позвать к нему в кабинет жену и Мари.

Обе явились смертельно-бледные, радуясь, что лед, наконец, тронулся, и боясь того, что их ожидает. Михай Тоот освободил место для жены в неприбранном кабинете, смахнув стружки со стула. А Мари оставил стоять.

— Мария, — обратился он к дочери; его голос дрожал, а грудь ходила ходуном, как кузнечный мех, — я не хочу говорить об этом деле, понимаешь, никогда не желаю о нем говорить. Отвечай только на мои вопросы, ни больше и ни меньше. Мари кивнула.

— Ты любишь этого человека?

— Люблю.

— И ты думаешь, он тебя тоже любит?

— Да.

— Почему ты в этом уверена? Ничего не скрывай. Говори, Мария, как перед богом.

Мари ощутила значительность момента и рассказала о происшествии на Шомьо, о своем знакомстве с охотником, которому она выдала себя за горничную, потом о новой встрече у Палойтаи. Госпожа Тоот всплеснула руками.

— Что ты говоришь, дитя! Ах ты, двуликий василиск! Сумела перехитрить меня, хотя уж я следила, словно Аргус. И ведь сразу заметила, что недостает у тебя золотой булавки для волос. Теперь-то я знаю, где ты ее вытрясла. Подумать только, ведь пятнадцать форинтов за штуку плачено! В Пеште покупали у красноносого ювелира с улицы Ваци, у которого в тот день жена сбежала… Рассказывали даже с кем. Ты не помнишь?

Вопрос был обращен к Михаю Тооту, но он лишь строго глянул на жену из-под насупленных, колючих бровей, и слова замерли у нее на губах.

Наступила минутная мучительная тишина. Михай Тоот опустил веки, словно воссоздавал перед собой события, разыгравшиеся на Шомьо, и рассматривал их собственными глазами.

— Скажи мне одно, Мария, — произнес он затем ледяным тоном. — Ты вышла бы за него?

— Да, если б он посватался.

— Он уже просил твоей руки. Написал письмо.

— Наконец-то, — вздохнула госпожа Тоот, а лицо Мари покрылось легким, но мимолетным румянцем, вроде следа дыхания, что остается на лезвии ножа.

— А ты выйдешь за него, — хриплым, суровым голосом продолжал Тоот, — если выяснится, что все это была комедия, все было придумано, чтобы заграбастать твое приданое?

Мари задрожала как осиновый лист, ей пришлось ухватиться за колесо токарного станка.

— Нет, не выйду, — пролепетала она тихим, надломленным, замирающим голосом.

— Можешь идти, моя девочка, — произнес отец ласково, и словно с облегчением и указал ей на дверь.

— Мне тоже идти? — спросила госпожа Тоот.

— Нет, ты останься, Кристина… После ухода Мари он обратился к жене:

— Я хочу просить тебя, Кристина, приучи постепенно Мари к мысли, что она не может стать женой Ности, девочку надо щадить, ей будет, верно, слишком тяжело, если решение застанет ее врасплох, но постепенно она привыкнет.

— О чем ты говоришь? Ведь он посватался.