История моей жизни - [211]

Старик открывает дверь.

Лесман, молодой человек с черной бородкой, узнав, что имею от Немировича рекомендацию к Нотовичу, просит меня сесть, а сам подносит визитную карточку Василия Ивановича к лампе и долго читает про себя.

— Ну, и почерк!‥ Но все же разобрал… У вас имеется рукопись?

— Да…

Секретарь садится за стол и перелистывает мою тетрадку.

— «В царстве нищеты»… Интересное заглавие… Вы подождите немного. Придет редактор — я вас представлю.

Лесман заинтересован мною. Он помнит статью Скабичевского и в моем лице видит нового сотрудника «Новостей»'. Мне секретарь нравится. Рассказываю ему о моем сотрудничестве в ростовских газетах и о моем знакомстве с Немировичем-Данченко.

Неожиданно раздается резкий звонок. Я вздрагиваю.

— Вот и редактор, — говорит Лесман.

Он берет папку с рукописями и гранками, захватывает карточку Немировича и отправляется в редакторский кабинет, — Я доложу о вас, — бросает мне на ходу секретарь.

Насколько мил и добродушен Немирович-Данченко, настолько строг и холоден Нотович. Знаю, что он еврей, и тем не менее, когда вхожу в кабинет и попадаю в фокус его темных зрачков, мне становится не по себе. Суровое выражение бледного лица, обрамленного темно-русой бородой с рыжеватым отливом, и черные сросшиеся брови пугают меня. Даже жировая шишка над правым виском кажется мне строгой.

— Садитесь, — жестом руки указывает мне редактор на близ стоящий стул.

Опускаюсь на краешек и крепко сжимаю руками колени.

— Рукопись ваша очень велика для газеты, но, может быть, если подойдут, напечатаем. Вопрос, как видите, исчерпан.

Встаю, кланяюсь, выхожу и за дверью сталкиваюсь с Лесманом.

— Вы будете напечатаны, и очень скоро, — говорит секретарь.

— Вы попали в хорошее время. Почти все наши фельетонисты на время прекратили работу… Объясню вам завтра, если зайдете.

Уже вечер. Падает первый снег, мокрый, противный снег. А у меня на сердце праздник.

Так чувствует себя избитый человек, когда попадает в больницу, где нежные руки сестры милосердия накладывают ему повязки на больные места.

Второй раз в моей жизни испытываю безмерную радость, непередаваемую никакими словами, никакой музыкой. В большой петербургской газете на третьей странице появляется начало моих очерков «В царстве нищеты».

Занимаю два полных столбца — триста строк. А внизу курсивом «продолжение следует».

— Понимаешь ли ты, что это значит!‥ — весело восклицаю я и тычу пальцем в мою фамилию.

Татьяна Алексеевна улыбается и укоризненно качает головой.

— Ты всегда так, — говорит она, — то приходишь в бешеный восторг, то ныряешь головой в безудержную печаль.

— Нет, нет, ты не понимаешь. Ведь я чему радуюсь? Мне не важно, что за каждые триста строк получаю не шесть рублей, как в заплесневевшем «Приазовском крае», а пятнадцать. И не то меня радует, что печатаюсь в столице, а то, что мой труд принят и признан не Розенштейном, а самим Нотовичем!‥

— Леша, ты прав. Это имеет колоссальное значение для твоего будущего… Но ты мне вот что скажи: где взять рубль на сегодняшний день?‥

Вопрос жены отрезвляет меня, и я немедленно падаю на землю.

— Знаешь что — снесем в ломбард наши обручальные кольца… Что такое обручальное кольцо? Эмблема мещанства… Золотом украшенное слабоумие… И, наконец, ведь мы их на днях выкупим, чорт возьми!

Кольца заложены. Иду в редакцию.

Мое появление вызывает заметное любопытство репортеров, сотрудников и более крупных лиц, занимающих здесь видное положение.

— Поздравляю с хорошим началом, — приветствует меня Лесман.

— Ваш первый очерк, а в особенности классификация нищей братии, всем очень нравится.

Из смежной комнаты выходит высокий стройный старик-генерал.

Широкие лампасы, сюртук на красной подкладке, золотые эполеты, шпоры, все это производит странное впечатление в обстановке редакции.

— Вот автор «В царстве нищеты», — представляет меня генералу Лесман.

Старик протягивает мне руку.

— Откуда вы почерпали такой материал? Замечательно интересные вещи рассказываете… Где вы встречались с такими людьми?‥

— Приходилось… Сам многие годы бродил… — смущенно отвечаю я.

По уходе генерала узнаю от Лесмана, что он музыкальный рецензент газеты и зовут его Цезарь Кюи.

В тот же день знакомлюсь с критиком Скриба. Очень интересный, образованный человек. Впоследствии узнаю, что Скриба, Андрее́вич и Евгений Соловьев — одно и то же лицо.

— Вас хочет видеть Маркиз, — говорит мне Лесман, вернувшись из кабинета редактора.

— Это кто?

— Вы же его знаете — Нотович! Мы его называем Маркизом за его гордый нрав, — поясняет секретарь.

В черных глазах Лесмана появляются хитрые огоньки.

— Здравствуйте, молодой человек, — приветствует меня Нотович. — Итак, вам повезло — вы появились на странице большой прессы. Это не так-то просто… Вы не думайте, что войти в «Новости» — все равно, что войти в синагогу… Я вам делаю имя. Не забудьте этого.

Благодарю, краснею, кланяюсь и думаю о том, как бы сохранить скромность.

Застаю дома Мишу Городецкого и Потресова. Стараюсь делать вид, будто ничего не случилось, но гости не дают мне быть простым и покойным.

— Вы взгляните на этого человека, — кричит Городецкий, — какое равнодушие в глазах и какое утомление в лице! Можно подумать, что он десятки лет живет в Санкт-Петербурге и печатается в «Новостях». Нет, брат, от меня не ускользнешь… Твой успех надо вспрыснуть, и немедленно…