История моей жизни - [193]

Христо вполне со мною соглашается, и мы приступаем к любимому нашему занятию — помечтать вслух.

Мгновенно исчезает действительность. Загорается новый мир, сияющий волшебными радостями, необычайными успехами, звонкой славой и такими небывалыми достижениями, что у меня сердце переполняется добротой к человечеству и неизъяснимой любовью к жизни. Мы с невероятной быстротой воздвигаем сказочные дворцы будущего, уничтожаем бедность и безграничным счастьем заливаем источники слез и злодейств.

Солнце, ушедшее на запад, и закатные огни на реке будят нас, и мы возвращаемся на землю.

Немного утомленные, мы медленно поднимаемся в город.

— А все же «зашумел листвой» мне больше нравится, — тихо говорит Федор Васильевич.

— Но Розенштейн ведь настоящий писатель, да еще и редактор притом. Стало быть, ему лучше знать… — возражаю я.

Христо соглашается, и на этом разговор прекращаем.

Федор Васильевич будит меня. Делает он это осторожно и нежно. Топчется на одном месте в маленькой каморке, где я сплю, кашляет, шуршит бумагой и, наконец, не выдерживает и легонько дотрагивается до моего плеча.

Открываю глаза и тотчас же опускаю веки — золотая нить утреннего луча ожигает зрачки.

— Вставайте… Вы уже напечатаны!‥ Ей-богу!… Вот и газета…

Быстро вскакиваю на ноги. От сна следа не остается.

Трепещет сердце, когда на листе развернутой газеты читаю: «Памяти Кольцова», а внизу мое имя: «А. Свирский».

Мне даже не верится… Неужели это я, и все, что вижу, есть действительность?‥ Веселая буря закипает в моем сознании.

Сначала перечитываю мое первое напечатанное произведение про себя, а потом, напитав голос особенной звучностью, читаю вслух.

Заканчиваю подписью «А. Свирский». Во мне все смеется, и все существо мое переполнено радостью.

— Вот это я понимаю, — говорит Христо, — и наружной стороной ладони проводит по глазам.

Легким и приятным сновидением становится жизнь.

Прежде всего, из моего внимания выпадаю я сам. Мое убожество уже больше меня не трогает. Вижу самого себя в совершенно ином виде. Во-первых, становлюсь выше ростом, одет во все новенькое и курю самые дорогие папиросы. Сквозь розовую пелену сладких грез наш бедный и незаметный уголок вырастает в просторное, роскошно обставленное жилище.

Федор Васильевич переживает почти то же самое. Сегодняшний день он объявляет праздником и не работает.

Мое стихотворение он уже знает наизусть и с таким чувством декламирует, что Анюта неоднократно обращается к нему с просьбой сесть за работу.

Вечером Христо устраивает пирушку. Ему удается где-то раздобыть мелочь, и он приносит домой вино и вязанку донских тараней.

Анна Федотьевна не может устоять от соблазна и присоединяется к нам.

Выпиваем. Громче и бодрее становятся голоса. Перед каждой рюмкой произносятся тосты в мою честь. Я горд и счастлив. Сижу, закрываю рукой отпоровшуюся заплатку на коленке и пою кольцовские песни. Мой чистый молодой голос приводит супругов Христо в восхищенье. Они яростно мне аплодируют, и я пою без конца.

В полночь расходимся по местам. Долго не могу заснуть. В голове моей зарождаются рассказы о бедняках, об унизительной человеческой жизни, о трущобах, о тюрьмах и о безграничной скорби бесприютных людей.

Газету бережно кладу под изголовье. В усталом мозгу гнездится мысль: «почему лес загудел кругом»?‥

3. Ростовские трущобы

Становлюсь постоянным сотрудником «Ростовских-на-Дону известий». Четыре раза в неделю на первой странице занимаю подвал из четырехсот строк моими очерками под общим заглавием «Ростовские трущобы». Каждый мой фельетон заканчивается так: «Продолжение следует. А. Свирский».

Казалось бы, лучшего ожидать нельзя, тем более, мне даже назначили гонорар — двадцать пять рублей месяц: а я, вместо того чтобы радоваться и благословлять судьбу, извожу себя сомнениями и с тревогой жду, что не сегодня завтра мне скажут: «Ну, милейший, довольно, побаловались и будет. Нам нужны сотрудники грамотные и образованные».

Мое несчастье заключается в том, что никак не мoгy понять Наума Израилевича Розенштейна, моего первого редактора и учителя.

Он всегда ко мне относится внимательно и ласково, но когда исправляет мои рукописи, oн выбрасывает все то, что мне и моему другу Христо казалось наиболее удачным, и когда Розенштейн при этом наиподробнейшим образом объясняет, почему он это делает, я никак не могу вникнуть в смысл его речей, полных для меня загадочными и чрезвычайно учеными фразами, иностранными словами и многочисленными цитатами из книг, никогда не читанных мною.

— Вы должны помнить, — говорит он мне, — что работаете в газете, где первое место занимает публицистика, а не легковесная беллетристика, имеющая дело с тем, как Ванька Таньку полюбил. Это неинтересно и несерьезно. Вы пишете так, как будто мастеровой рассказывает другому мастеровому, как он попал по пьяному делу в трущобу и что он там пережил. Это, друг мой, продолжает редактор, — слишком просто и не имеет никакого значения ни с точки зрения общественной морали, ни с точки зрения политико-экономических сдвигов и развития социологии.

Окончательно обалдеваю. Рассказываю об этих редакторских лекциях Федору Васильевичу, и мы оба пожимаем плечами и остаемся в полном недоумении.