История моей матери - [6]

— У нас есть один, — объяснял он, встретив непонятливый взгляд Жоржетты, оторвавшейся на миг от шитья. — Конторщик! И слова простому человеку не скажет, нос задирает, тварь продажная, а перед хозяином лебезит как цуцик!..

Жоржетта понимала наконец, что он имеет в виду, но не принимала его слова всерьез. У нее были свои виды на дочку.

— Почему? Может, она учительницей станет? Будет детей учить.

Учительница была для нее воплощением и одновременно — крайним пределом образованности. Сама она за год приходской школы едва научилась писать и читать и завершила свое образование взрослой самоучкой, читая «Юманите», боевую газету коммунистов, которую приносил домой Жан. Другого чтения она не знала и знать не хотела и читала в «Юманите» все подряд: здесь на каждой строке клеймили буржуазных воров и мошенников, а она приговаривала: «Oh! salauds!» («Негодники!») и откладывала газету в возмущении — все в ней в эту минуту, кажется, кипело. Но негодование ее мало сказывалось на повседневной жизни и житейских устремлениях. Больше всего на свете Жоржетта хотела открыть свое дело. У нее была уже однажды собственная мастерская — ателье дамских шляпок. Жан как-то разбогател, получил деньги за разовую работу, а тут подвернулось горящее дело, которое продали за бесценок. Жоржетта, переняв от прежних хозяев двух работниц, не выходила из мастерской или ежеминутно туда бегала и постоянно пеклась о производстве. Если б жизнь снова не переменилась и не пришлось бы ехать за Жаном, она ни за что бы не рассталась со своим шляпным раем — да и сделала она это лишь после долгих колебаний между мужем и сбывшимися вдруг мечтами, а сделав выбор, всю жизнь потом вспоминала об ателье с грустью и сожалением. Для Жана ее «Oh! salauds!» было достаточно, чтоб считать ее своей единомышленницей: она его устраивала и такой (и такая, может быть, больше, чем законченная революционерка), но с Рене были иные счеты:

— Чтоб учительницей стать, надо еще десять лет учиться! Чтоб я платил за все это! Дудки! И семи лет хватит! Никто в нашем роду больше не учился. И семи-то классов никто не видел — и ничего! Учеба ума не прибавляет!

Жоржетта все-таки выходила, с запозданием, из себя, глядела на него с неприязнью. О будущем она не спорила: знала, что это бессмысленно, но относительно настоящего порой не давала спуску:

— Что ты хочешь от нее? Чем она тебе не угодила? Она ж все делает… С твоим ребенком сидит.

— С моим? — поднимал голову он. — С твоим тоже!.. — И поскольку Жоржетта не поддавалась на провокацию, а только красноречиво молчала, сбавлял тон, трезвел, признавался: — Она такая. Не придерешься.

— А нет, зачем цепляться? — резонно возражала та. — Давайте за стол садиться. А то с разговорами этими ужин остынет и все мои труды пойдут прахом…

Долго так продолжаться не могло — домашняя мина взорвалась после одного из рождественских праздников. Это был пустяк, но пустяки иной раз чувствительней всего прочего. В одно из Рождеств Жанна, которой было три года, получила, как положено, подарок, а Рене — пустой башмак (в них принято класть рождественские дары, и дети, не принимавшие участия в полночном застолье, бегут к ним едва проснувшись). Родители, видно, посовещались, решили, что Рене уже достаточно большая, и можно на ней сэкономить — она же восприняла это как самое большое в ее жизни несчастье. Этот башмак стал для нее олицетворением ее ненужности и сиротства. От горя она потеряла голову.

— Подарок захотела! Кому другому — только не мне! Ведь я никому тут не нужна! Все только и хотят, чтоб я ушла куда-то!

Жоржетта оторопела:

— Что ты говоришь?! Подумала бы сначала!

— А я об этом только и думаю! Каждый вечер! Все у меня отобрали! Стул — и тот взяли, — на котором я уроки делала! Себе в спальню! Мне сесть за стол не на чем — ни утром ни вечером!.. — И безутешно заплакала: не потому, что не было что сказать, а потому что дорогу словам перекрыли рыдания. Пока она выкрикивала накопившиеся в ее душе жалобы, она сама уверовала в то, что говорит, что так оно все и есть на самом деле, как она жалуется. Такова сила произнесенного — слова, выпущенные из-под душевного гнета, узаконивают наши чувства, возводят их в ранг истины, не отличимой от реальности.

Отчим стал относиться к ней после этого спокойней и безразличней: Жоржетта переговорила с ним на повышенных тонах, да и подобные взрывы страстей сами по себе останавливают порой самых придирчивых гонителей. Но дело было сделано. Рене, признав во всеуслышание свое особое положение в семье и в мире, смирилась с ним и стала вести себя так, как ведут себя будущие эмигранты, даже когда не собираются еще покинуть свой неприветливый дом и само отечество.

3

Впрочем, отчим еще раз переменился по отношению к ней. Люди вообще меняются чаще, чем это принято думать, и один и тот же человек в течение жизни может подвергаться метаморфозам почище Овидиевых.

Он как-то сам собой стих, сник, перестал к ней цепляться. Перемена эта совпала с улучшением в их жизни: не то он сначала бросил пить и получил место краснодеревщика, не то наоборот — сначала нашел выгодную работу, потом перестал зашибать — так или иначе, но в доме появился достаток, и они перестали бедствовать. Но дело было не только в этом: деньги характера не меняют — можно разбогатеть и остаться бузотером. Удача, как и беда, не приходит одна: успех заразителен. Жана еще и выбрали секретарем ячейки: теперь, когда он повеселел и посолиднел, товарищи сочли его доросшим и до этой должности тоже; прежде он был всего-навсего рядовым коммунистом.