История моей матери - [32]

Фишю повернулся к нему.

— Любэ подрался с Фонтенем. Прямо на заседании комиссии.

Секретарь удивился, но не преминул объяснить Рене:

— Оба — наши советники в муниципалитете. Проходили по единому списку… Фигурально, надеюсь?

— Какое там фигурально? Пришел бы я из-за этого! Прямо по фигуре: если в этом смысле, то фигурально. Глаз ему подбил — идет сюда жаловаться.

— Сюда зачем? Пусть в партийный суд обращается.

— Хочет сразу на Дорио выйти. Все знают ваши отношения.

Секретарь не обрадовался этому предпочтению.

— Мне только этого не хватало. Из-за чего подрались хоть?

— Не знаю. Из-за идейных разногласий. Из-за чего дерутся еще?

— Ладно. Пусть с ним Дорио разбирается. Это его уровень: когда в глаз бьют. Что еще нового? Ты из Парижа? Что там?

Фишю скорчил гримасу, означавшую худшее.

— Там все плохо. Ему на вид поставили. За утрату революционной бдительности.

— За что?

— За поездку в Будапешт. В фашистскую Венгрию. Сочли поездку политически неуместной.

— Они ж в курсе были? Он у них отпрашивался.

— Не могут теперь найти протокол заседания. Он у них, оказывается, в черновике был… Ловушка. А теперь в «Юманите» статья будет.

— Для этого и делалось.

— Конечно!..

Они помолчали, взвешивая факты и забыв на время о существовании девушки.

— А зачем он поехал туда вообще? По большому счету?

— Если по правде… — тут Фишю снова оглянулся на Рене: скорее по привычке, чем с опаской, — то венгерка приглянулась, с которой он в Москве познакомился, — и выразительно глянул на товарища.

Тот кивнул: для него это не было новостью.

— Венгерки красивыми бывают, — сказал он. — А бабы его погубят.

— И деньги, — многозначительно прибавил другой: оба они, как два музыканта, разыгрывали концерт по известным им нотам, пропуская, для экономии, отдельные такты и целые фиоритуры. — Валюта.

— А как, с другой стороны, без валюты в чужую страну ехать? — защитил друга Фоше. — Весь вопрос, сколько.

— Много, — сказал Фишю и уже не оборотился в сторону Рене, а показал на нее глазами: ей, мол, ни к чему эти подробности. Фоше призадумался.

— Может, и нам какую-нибудь статеечку тиснуть? На них тоже криминала хватает.

— Куда? В наш «Независимый»? Сен-Дени агитировать не надо. У нас нет национального органа печати — я давно ему это говорю. И потом — как это ты себе представляешь? На пять человек кляузу писать? Это значит на всю партию ополчаться. Им легко на одного всем скопом наваливаться: паршивая овца завелась, чистка рядов — это всегда убедительно и приветствуется. Закон улицы.

— Кто стоит за всем этим?

— Как всегда, Морис, хотя формально это решение Бюро — этот трус всегда общим мнением прикрывается. За ним Жак, а остальные нос по ветру держат.

— А что Москва говорит?

— Говорит в лице Ману, что это наше внутреннее дело: сами, мол, в нем и разбирайтесь. Что в высшей степени подозрительно и доказывает, что они в этом дерьме по самые уши. Если б правда были не в курсе, что само по себе невероятно, то непременно бы вмешались: как это без них такое затеяли?

Секретарь проследил цепочку безупречно выстроенных фактов.

— Все так. Это они предупреждают. Чтоб не зарывался.

— Может, так, а может, уже взялись. Там на предупреждения время не тратят… — и Фишю поспешно встал, услыхав шум в коридоре и чей-то громкий, ораторский по тембру и по постановке голос. — Фонтень идет! Разбирайся с ним — я все это уже слышал!..

— Вот тоже — человек из прошлого, — успел сказать Фоше Рене в промежутке между двумя посетителями. — Был одним из основателей Компартии, а теперь куда деть не знаем. Сейчас будет про учредительный съезд рассказывать… — и переменился в лице в ожидании гостя: сделался любезен, терпелив, участлив…

В комнату вошел крупный осанистый человек с надутым, оскорбленным лицом и глазами, мечущими молнии. Не говоря ни слова, он стал ходить взад-вперед по кабинету, оглядываясь то на Фоше, то на Рене, потом сел избычась, наклонив голову набок и произнес давно ожидаемую фразу:

— Когда я в девятнадцатом году голосовал за присоединение к Коминтерну, я не думал, что в двадцать восьмом, среди бела дня, на заседании комиссии муниципалитета, мне набьет морду кретин из моей же партии! Все! Это последний звонок! Либо он уйдет, либо уйду я и со мной вся фракция!

Секретарь постарался угомонить его:

— Погоди, Фонтень. Нет у нас никаких фракций. Мы едины.

Фонтень поглядел на него зло и косо.

— Хорошо, нет фракций. Можешь называть это как хочешь. Уйдут мои друзья — те, кто голосовал за меня в прошлый раз и будут голосовать в следующий. И мы сообща решим, оставаться ли нам в одних рядах с этим гориллой или действовать самостоятельно. Пусть бедно, но в целости и сохранности! В тесном контакте с вами, конечно, но на безопасном расстоянии. Чтоб нам не били морду при всяком удобном и неудобном случае! Передай это Дорио. Я думал его дождаться, но, видно, не выдержу: все внутри клокочет!

Секретарь снова попытался его утихомирить:

— Погоди, Фонтень. Не кипятись. Мы его взгреем, конечно…

Фонтень поднялся, прошелся по кабинету, глянул недоверчиво.

— Вы, я вижу, все уже обсудили. И решение приняли. Поэтому ты такой хладнокровный.

— Я, Фонтень, всегда хладнокровен. Иначе тут делать нечего. Из-за чего вы поругались хоть?