История моей матери - [28]

— Мечтал, наверно?

— И рядом не попала. Не в том уже возрасте. Два года как не мечтаю… Время слушал. Сидишь впотьмах, от всего отключаешься и время начинаешь слушать: как оно капает. Один на один, и никого больше. Ты не оборачивайся, — сказал он, видя, что Рене оглядывается в поисках настенных часов. — Часы тут ни при чем — это не от них тиканье. Может, сердце стучит — в уши отдает, а мне кажется, что время… Не слушаешь его?

— Нет. Я поступки люблю. Когда делаешь что-нибудь, время быстрее идет. Оно тебе подчиняется, а не ты ему.

— Жди! Подчиняется оно тебе! Оно тебя в обман вводит, а потом свое возьмет. Вперед убежит — или уйдет в сторону, так что ты его и не поймаешь… А вообще — тоска, конечно. А ты философ. Расскажи толком, что тебе надо. А еще лучше — плакат покажи.

— Нет его. Был один — отчим порвал в клочья. В Стене их нет — в Париже зато много. На конечной остановке автобуса. Там все ими обклеено.

— Еще и в Париж ехать?.. Может, нарисуешь, как он выглядит?

Рене набросала общие черты плаката.

— Какой колер хоть? Цвет какой?

— Не знаю. Бурый, наверно. Я его и минуты не видела. В темноте к тому же.

— Это ж самое главное: какие краски с собой брать. По бурому белила хорошо идут. Подписать две буквы вверху?

— Да. И «ре» с «акцент эгю» написать.

— А это зачем?

— Так положено. Надо все грамотно сделать. Чтоб видели, что и мы не лыком шиты.

— Не лыком шиты, — повторил он и глянул мельком. — А веселее что-нибудь нельзя? Простому человеку наплевать на этот «акцент эгю». Сам в первый раз слышу. Дулю не хочешь посередине плаката нарисовать? Чтоб всем ясно было?

— Дулю? — Рене не была готова к новшеству, но сердце ее было открыто всему толковому и разумному. — Но это трудно, наверно?

— Трудно?! Да я тебе ее в два счета, одним росчерком пера изображу, — и Леон показал, как будет выглядеть растиражированная на плакатах фига. — Народу буквы ни к чему — им картинку подавай. Заплатишь хоть?

— Нет, наверно, — повинилась Рене. — Может, удастся что-нибудь выбить, но не обещаю.

— Хоть честно говоришь… Не знаю… Еще кто-нибудь будет? А то я только свою работу делать буду, а ведра с красками носить да на стреме стоять — это пусть другие.

— Найду, — пообещала Рене. — Двоих хватит?

Он глянул снисходительно и насмешливо.

— Хватит. Поставят краску возле меня и за угол пойдут. А ты стоять смотреть будешь. За правописанием… — Рене встала, готовая идти дальше, за другими подельниками. — Не боишься? Как ты меня нашла хоть? В зверинце этом?

— Женщина показала. Посмотрела на меня, будто… — и Рене недоговорила, застеснявшись.

— Будто ты шлюха уличная? — бесстрашно выпалил он. — А у них другого в голове нет. Воображение напрочь отсутствует. Такая уж публика — голь перекатная. А ты за их счастье бороться хочешь. Ладно. Приходи, когда всю команду соберешь. А я пока время послушаю — что оно мне еще нашепчет… — и снова опустился в кресло, уткнулся в него по самые уши…

Еще двух помощников она нашла у Филина. Она, как и посоветовал ей Жак, пошла на соседнюю улицу и обратилась там к первому встречному мальчишке. Тому было лет одиннадцать-двенадцать, у него были живые наблюдательные глаза; звали его, как выяснилось потом, Батистом; он держал за руку совсем уже крохотного малыша и просьбе ее нисколько не удивился.

— От кого сказать?

— От Жака. С улицы маршала Фоша. — Рене научилась уже ссылаться на отсутствующие авторитеты и пользоваться их заочной поддержкой.

Батист кивнул и приказал своему подопечному:

— Стой, не уходи никуда. Вчера ушел, — нажаловался он Рене. — На ярмарке были — я его три часа потом искал. Залез под карусель и заснул там. Хорошо под колеса не попал. Последи за ним. Его Люком звать…

Он вернулся с Филином и еще одним парнем, стал в отдалении и снова взял за руку Люка, который, по его мнению, каждую минуту мог исчезнуть. Филин был одет по той же моде, что и Жак: бант на шее, лиловая рубашка навыпуск, узкие брючки, лакированные ботинки — все не к месту и не ко времени, как генеральский мундир, носимый везде и во всякое время суток и только в бою сменяемый на гимнастерку. Но если к Жаку эта одежда только прилипала и еще не пристала вплотную, то с этим франтом она срослась окончательно. Второй парень, крупный, неповоротливый, в светлой коричневой паре, гляделся важно и спесиво, но и у него это выражение лица сменялось просительным и даже заискивающим, когда он поворачивался к спутнику.

— Помоги, Филин. Дай работу какую-нибудь. Без бабок сижу — совсем прожился. Девки все. Сосут как конфету. В кредит и слышать не хотят. Никаких грошей не хватает.

— А ты их так бери, — сказал ему тот. — Что им платить вообще?

Парень вспыхнул с досады:

— Так это только ты можешь. Ты у нас каид.

(Глава банды на французском жаргоне. Примеч. авт.)

А я без них не могу. Мне они каждый день нужны, и не какие-нибудь, а покрасивше, поприличнее. Дай, Филин, что-нибудь подходящее. Я отработаю при нужде. Позовешь — разве я откажу когда?..

Филин не отвечал: видно, точил на него зуб или набивал себе цену — как некий чиновник, который, как известно, ничто так не любит, как показать свою силу и унизить просителя. Вместо ответа он зорко оглядел улицу и нашел на ней Рене.