История моего самоубийства - [9]

Закутанная в заношенное мужское пальто с несоразмерно огромными пуговицами, она сидела на дальней скамейке и поначалу не сводила с меня изумленного взгляда. Решив, должно быть, что я из хасидских трясунов, успокоилась, опустила голову вниз и уже не отводила глаз от залатанной сумки на коленях. Когда кто-нибудь из стариков взвизгивал от молитвенного возбуждения, сумка вздрагивала на коленях, как живая, и Поля поглаживала ее по бокам. Сгорая от любопытства, я ждал того момента в молитве, когда — в почтении перед Богом — еврею полагается отступить назад на один шаг. Я отступил на семь и увидел в сумке цыплят, трясущихся то ли в страхе перед будущим, то ли из подражания старикам.

— Я Поля Смирницкая, — сказала старуха с виноватой улыбкой. — А это цыплята.

Глаза ее, такие же крупные, старые и тусклые, как пуговицы на пальто, показались мне с чужого лица, — с лица напуганной птицы. По моим расчетам, в катушке оставалось не больше двух кадров, и я лихорадочно соображал — как же именно пригнуться, чтобы камера не проморгала ни ее взгляда, ни цыплят в сумке, ни распахнутой двери с видом на пустынную улицу, откуда в синагогу просачивались безвременье и скука. Когда я, наконец, выбрал позу и собрался надавить на рычаг, старуха мотнула головой, отгоняя муху. Муха не унималась, и старуха стала чувствовать себя еще более виноватой.

— Это муха, — кротко сказала она и добавила. — А в вашем городе они есть? Мухи.

— В нашем? — спросил я. — Больше, чем цыплят.

Муха слетела к цыплятам, заморгавшим, как старая еврейка.

— А у вас больше цыплят, чем мух? — продолжил я.

— Живых мало, — ответила Смирницкая. — И только на рынке. Нам, правда, с Фимой дают в неделю по цыпленку на каждого в нашем магазине для ветеранов. Все равно дорого.

— Ветеранов чего?

— Войны. У Фимы есть орден! Он политрук был, аминь!

— Что?

— Аминь! — и кивнула в сторону раскачивающихся стариков. — «Шма исраел адонай элоену адонай эхад!»

— Конечно, аминь! — спохватился я и, повернувшись в сторону Фимы, не смог поверить, что этот покрытый белым пухом старичок в засаленной шляпе был политрук в Красной армии. Он не походил даже на еврея: с крохотными ладонями и розовощекий, Фима напомнил мне фарфоровую статуэтку тирольского музыканта.

— Фима — из ученой семьи, — сказала Поля, провожая взглядом муху. — Отец был раввин, немцы убили, а Фима до войны писал стихи на четырех языках. И еще — для театра.

— Коммунист?

— Его погнали, — и еще раз виновато улыбнулась. — В армии пошел в партию и пришел туда, но недавно погнали. Не из-за меня. Я всегда ходила в синагогу, но никто его не трогал, пока сам не стал ходить. Он в Бога не верит, но куда ему еще идти? А его вызывали, предупреждали. Уже не переживает; нельзя: у него сердце.

— А сколько детей?

— А никогда не было, — и, смутившись, старуха потеребила цыплят. — Тут уж я виноватая. Но он и не хотел.

Молитва закончилась, и старики, сбившись в кучу, начали что-то обсуждать. За дверью стало совсем темно и пустынно. Мне захотелось выпить водки, но идти было некуда.

— Слушай, — сказал мне толстый Маткин. — Тебе есть где ночевать в Вильне? Год назад мы оставили бы тебя тут, но сейчас…

— Запрещают?

— Прошлой весной, — ответил Смирницкий, — мы оставили одного аида из Ташкента, а наутро вместе с ним пропала одна из Тор. Они везут их в Израиль продавать.

— А у вас что, много Тор?

— У нас в Вильне было семь синагог даже после войны. Потом все закрыли, и мы перевезли Торы сюда.

— А что было до?

— А до было… Ой, не стоит! До войны нас было много: немцы убили в Вильне сто тысяч наших, не меньше.

— Послушай, — вмешался Маткин, — если ночевать тебе негде, иди к Смирницким. Только дай им пятерку.

— Конечно! — сказал я, полез в карман куртки, вытащил пачку десятирублевок и отстегнул один лист.

Фима оглянулся на жену и, убедившись, что она занята цыплятами, воровато скомкал бумажку в руке.

10. А глупость необходима

Улица, ведущая к квартире Смирницких, была выложена булыжником, светящимся, как рыбья чешуя. Отовсюду, из глаз кошек, из люков, из окон, вылезала ночь. Оглядываясь по сторонам, я старался запомнить подслеповатые домишки, которые устали существовать и которые наутро я собирался сфотографировать так, чтобы в снимках проступил обволакивавший меня дух вселенской лени. Смирницкие семенили впереди и молчали. Время от времени Фима останавливался отдышаться, а старуха подправляла в сумке прикорнувших цыплят.

За углом, возле магазина с пустой витриной, в подножье дощатого забора, у лужи, в которой валялась бутылка из-под водки, посапывал на боку мускулистый мужчина. Сидя на корточках, за ним наблюдал маленький мальчик, а в конце забора, спотыкаясь и цепляясь за него, брел к нам еще один мужик. Поминутно останавливаясь, он бубнил под нос одну и ту же фразу: «Все правильно, все пра-льно». Как всегда при виде беды, у меня возникло чувство вины. И откуда это у меня, подумал я: от отца, — от социализма, или от деда, — от еврейского Бога? По приходу домой, когда я вытащил из сумки водку и глотнул ее, Смирницкий сказал старухе:

— Полина, дай человеку варенья, чтобы человек закусил.