История моего самоубийства - [81]

— Лия! — вырос над столом один из кипарисов. — Вот ты где! Я звоню ни тебя, ни Габи, а Мира твоя утверждает, что ты в синагоге: у мамы праздник, Моисей увел ее сегодня из Египта… Так вот как он выглядит, Моисей! — и хихикнул, дохнув винным перегаром.

— Это Мордехай. Он брат мне. Из Иерусалима.

— Ты никогда о нем не говорила, — сказал кипарис и повернулся к Мордехаю. — Разрешите представиться!

— Не надо, — ответил он. — Зачем, если сразу же прощаться?

Дерево зашелестело, но смирилось и раскланялось:

— Слово гостя! Но мои друзья… Я тебя, кстати, знакомил с ними, Лия, или нет?

— Нет, — отрезала она, — и за это спасибо!

Кипарис пожелал обоим быстрого Исхода и вернулся в рощу. Наступила пауза: Мордехай силился найти тропинку, по которой только что взбирался к вершине иерусалимского холма, но тропинка куда-то исчезла, и, оказавшись посреди сухих колючих кустов, он впал в отчаяние. Лия догадалась и об этом, а потому уже сама заговорила о ненужном. Сначала — о том, что этот кипарис, как и большинство грузин, относится к евреям хорошо, дружит с мужем и тоже работает в горсовете, куда его взяли за потешное имя — Гоэлро, в честь знаменитого ленинского плана.

Потом еще раз настала пауза. Мордехай продолжал молчать, и Лия стала рассказывать о себе. Ей не удалось получить путевку в кругосветную поездку, но муж просит не отчаиваться, ибо устроит ей путешествие в другое место! Мордехай не слушал ее: смотрел и думал, что либо она уже не Лия, либо внушает и ему, и себе, будто она уже не она. Как же вести себя, если притворяется? Мордехай вспомнил, что хотя женщинам врал редко, еще реже мешал им обманывать его. Подумав об этом, удивился, что размышляет о ней, как о посторонней женщине, старавшейся казаться счастливой и остроумной. Но беда в том, что, если даже она и в самом деле счастлива и остроумна, — он знал женщин с более живым умом! А что вдруг получится, если заговорить с ней о ее почках и других внутренностях? Растеряется? Конечно, растеряется! И сойдет весь лоск! Так происходило с каждой, кого Мордехай решал почему-то развенчивать в ее собственных глазах.

«Оглянись, оглянись, Суламифь!» — никому не говорил он, однако, этих слов, но вот не может сказать их и ей. Он был подавлен: не верилось, что столько лет его не отпускала эта женщина в нелепой шляпе, и каждый раз он весь обмякал, вспоминая ее соски под своими одеревеневшими пальцами в ночь после свадьбы Рыжего Семы. Неужели я даже не желаю ее больше, удивился Мордехай; хотя бы — как других? Эта неожиданная мысль его испугала, но она же подсказала привычную: если он не заберет ее сейчас к себе в гостиницу, не разденет и не начнет ей мять соски, мукам его не будет конца, и снова воскреснут потом подозрения, что тайное и величественное есть лишь обман, причудливое единство простого и очевидного, а праздник есть хитросплетение будничных чувств…

Музыка заглохла. Остался ровный шелест хмельных кипарисов.

— Слушай! — произнес Мордехай, стыдясь, что мыслил ясно и собирался так же выразиться. — Пойдем отсюда ко мне! В гостиницу.

Грудь ее всколыхнулась, поскольку Лия, хотя и желала, но страшилась этих слов, — того, что стояло за ними; страшилась своей наготы перед Мордехаем и ледяного прикосновения его ладони, после чего ее бросало в удушающий жар. Хотя случилось это лишь раз, давно и в полусне, с той поры она вздрагивала от этого прикосновения каждое утро перед пробуждением. Нереальность этого ощущения и его мимолетность доставляли ей во сне боль, которая — стоило ей закрыть глаза — становилась настолько сладостной, что наполняло ее тело предчувствием великой удачи. Иногда оно держалось у нее весь день, а с годами сложилось в спокойное ожидание новой поры, когда, наконец, прикосновение той ладони перестанет быть кажущимся и мимолетным.

Все это время ее ждал впереди праздник, и вот Мордехай сказал ей слова, после которых стало ясно, что ожиданию может наступить конец, а праздник истлеть и обернуться тою же обременительной пустотой, какою заполнены будни. Молчи, Мордехай, никогда не пойду я с тобой, брат мой! И никогда не смогу наглядеться на тебя; ты прекрасен, друг мой, ты прекрасен! И если бы ты не был мне брат, то я целовала бы тебя, и никто меня за это не осуждал бы!

— Почему молчишь? — сказал Мордехай, — Подними голову!

Она подняла голову: за спиной Мордехая, в дверях, стоял ее муж, Габриел Зизов, который, вытягиваясь на цыпочках, прочесывал взглядом гудящую рощу. Лия смотрела на него, и ничего в ее душе не возникло, — ни благодарности за избавление от страха перед другим миром, в который звал ее Мордехай, ни досады за возвращение в старый. Сидела опустошенная, — как в долго едущем поезде.

— Идем! — повторил Мордехай и окликнул официанта.

Тот подскочил к нему, но принять денег не успел. Габриел Зизов оттеснил его в сторону и произнес:

— Нет, гости у нас за себя не платят!

Петхаинцы ринулись друг к другу и, обнявшись, принялись восклицать глупые фразы и стучать один другого в грудь и в плечи. Потом уселись за стол — Габриел рядом с Лией — и стали говорить ненужное. Мордехай начал с почтового самолета, а Габриел рассказал, что не поверил Гоэлро, когда тот объявил ему, будто к Лие приехал из Иерусалима хамоватый брат с сионистским именем.