История моего самоубийства - [14]

Год спустя, незадолго до отъезда в Америку, я ужинал в грязном ресторане при московской гостинице «Южная», куда меня зазвал коллега с категорическим именем Карл Ворошилов. Это имя он компенсировал физической неприметностью, так же, как неприязнью ко мне возмещал неуспех у женщин. Всю жизнь Ворошилов преподавал марксизм черным студентам располагавшегося рядом университета Лумумбы, и самой дерзкой мечтой считал должность в Институте философии, где — после моего заявления об уходе — ему, наконец, предложили мое место. Я ждал, что Ворошилов будет расспрашивать меня об Институте, но после первого же стакана он объявил другое: с ним, дескать, случилась беда, и, надеясь на мою помощь, он хочет переселиться в Грузию. А как же с философией, удивился я. Плевать, махнул он рукой и объяснил, что легче всего эмигрировать с юга. Потом сознался, что Карлом зовут его потому, что Маркс был еврей.

Беда, тем не менее, оказалась в другом: Карл влюбился в студентку из Заира, и в этот раз любовь оказалась — впервые — не только взаимной, но настолько глубокой, что он не в силах переносить разлуку, бросает престарелых родителей и двигает через Израиль в Африку. После минутного замешательства я собрался рассказать ему об Алле Розиной, а потом — прежде, чем вернуться к его просьбе о Грузии — задать какой-нибудь вопрос о любви. Не сделал этого из предчувствия, что к ответу не готов: чтобы быть понятным, ответ должен быть разумным, а разум не имеет ничего общего с историями, которые происходят в мире.

— Хочешь спросить? — спросил Ворошилов.

— Да. За что пьем?

— Давай за дружбу?

— Между нами? — поинтересовался я и, не дожидаясь ответа, опрокинул стакан в рот, но ответа не услышал, потому что поперхнулся. Отведя дух, я смущенно огляделся вокруг, но споткнулся взглядом на соседнем из столиков, утыканных чернокожей клиентурой из Лумумбы. За ним, наискосок от меня, покачивался юный негр, гибкий и тонкий, как тропическая лиана, но — в очках, которые он теребил на переносице, потому что нервничал в присутствии златокудрой спутницы, — тоже гибкой и тонкой, как юная береза. Она сидела в профиль, разговаривала громко и меня не видела, но если бы и видела, могла не узнать, ибо во время нашей встречи в мастерской резника ее занимал не я, а черный петух на груди.

— Тебе нехорошо? — спросил меня Ворошилов.

— За что, говорю, пьем? — не повернулся я к нему.

— Я ответил. А куда ты смотришь?

— На этого негра. Еле дышит: блузка тесная.

— У него блузки нет, блузка у нее.

— Эту блузку я и имею в виду.

— Я не понял, — сказал Ворошилов, но через мгновение рассмеялся. — От нее, кстати, мало кому дышится спокойно.

— А ты ее знаешь? — спросил я.

— Ее тут все знают, — кивнул он и снова поднял стакан. — Давай сейчас за нашу личную дружбу!

— Почему же ее все знают? — продолжил я.

— Ну не все, а у нас в Лумумбе. Работает с африканцами.

— Ей нужны деньги? — удивился я.

— Тебе все еще плохо, — предположил Ворошилов. — Деньги всем нужны. Как правило, — из денежных же соображений. Но не суетись: она — только с неграми!

— А, значит, ей, может быть, нужны не деньги?

— Ну, если сказать, что ей нужны за это и деньги…

— Слушай, Ворошилов, — остановил я его, — перестань умничать: давай скажу тебе умные слова я!

— Твои? — насторожился он.

— Не бойся, не мои. Я хотел спросить про любовь, но никогда, сказано, не спрашивай что такое любовь, ибо ответ может напугать.

— Да? — произнес Ворошилов после паузы и опустил стакан на стол. — А ты про кого? Объяснишь?

Объяснять было нечего; я сам не понимал этих слов, а потому произнес еще 10 чужих слов, которые предварил 11-м, своим:

— Ворошилов, люди, которые понимают только то, что можно понять, понимают мало.

Ворошилов не понял меня, но выпил.

…Подумав теперь над этими словами и проводив взглядом подталкивавшую негров Аллу в задний салон, я крикнул:

— Габриела, у вас тут есть выпить?

— Отсюда не слышу: шумно! — откликнулась стюардесса.

Я опять выбрался из кресла и подошел ближе:

— Спрашиваю есть ли у вас водка?

— А не могли бы подождать?

— Нет, — признался я.

— Сейчас я занята, — и пропустила вперед мужчину моих лет, столкнувшегося со мной лицом к лицу: войлочный берет, ниже — пенсне, а еще ниже — бабочка. Это лицо, менее характерное, чем атрибуты на нем, осмотрело, в свою очередь, мое и произнесло:

— А я знаю вас. И — как помочь. Я — профессор Займ!

— А! — посторонился я. — Милости просим, профессор Займ! Раз уж знаете меня, представляю вам Габриелу!

Габриела ослепила гостя блудливой улыбкой:

— Так вы и есть профессор Займ? Очень рада! Я же вас видела по телевизору! Очень правильно вы говорили, кстати!

От волнения Займ покраснел и убрал пенсне:

— Спасибо, Габриелла! Великолепное имя: Габриелла!

— Там у меня только одно «л».

— Виноват! И очень польщен! И что же вам, Габриела, понравилось в моем выступлении?

— Сейчас не помню, но помню, что — очень правильно!

Я рассердился, и сердце мое забилось всюду одновременно. Судя по восторженному блеску в ее глазах, скользнувших по статной фигуре профессора, философию стюардесса готова была принести в жалкую жертву политическим комментариям. Рассердился и на Займа: без пенсне он смотрелся моложе. Правда, стоило ему убрать берет, я подобрел: под беретом открылась раздольная лысина, о чем я не знал, ибо политических комментариев не слушал.