История моего самоубийства - [123]

— Да? — огорчился он.

— Ты же не хотел за руль! — подсказала мне жена.

Я промолчал и пошел к пикапу.

Задние дверцы были еще распахнуты, и брат мой вместе с Гиви пропихивали в него бочком крышку от гроба, который — изголовьем вперед — уже покоился на заржавленном днище Доджа. Додж представлял собой печальное зрелище: хоть еще и не старый, он был нещадно бит и вызывающе неопрятен. Вместо стекла на задней дверце трепыхалась заклеенная скотчем прозрачная клеенка, а толстый слой пыли на мятых боках был изрешечен просохшими каплями дождя. Впереди, рядом с водительским креслом, сидела Амалия…

Я помог брату запереть дверцу и сказал ему, что моя жена поедет в его Линкольне. Прежде, чем забраться в Додж, я обернулся и взглянул на нее. Она стояла в стороне с понуренной головой, и мне стало не по себе. Вернулся к ней и резко поднял ей подбородок. Глаза у нее были мокрыми, и от рывка уронили на лицо две цепочки слез. Я вытер ей щеки и коротко буркнул:

— Что?

— Не знаю, — сказала она и отвернулась. — Мне кажется, ты меня уже давно не любишь. И вдруг стало одиноко и страшно.

— Одиноко? — не понял я. — Вокруг столько людей.

— Я как раз и представила, что хоронят меня…

— Выбрось это из головы! — ужаснулся я.

— Главное, чтобы ты любил меня, — проговорила она.

Я захотел, чтобы она перестала бояться смерти и того времени, когда ее не будет.

— Никогда об этом не думай, это глупо! — сказал я. — Так же глупо, как бояться времени, когда тебя еще не было.

Она поверила мне, кивнула и направилась к самодовольно урчавшему Линкольну.

…Урчал уже не только Линкольн. Пусть изрядно подержанные, но роскошнейшие образцы мировой автопромышленности — все большие и начищенные, с черными лентами на вытянутых антеннах — клокотали глухими сытыми голосами и, чинно разворачиваясь, выстраивались вдоль по улице в траурную колонну. Было странно и горько сознавать, что в этой веренице американских, японских, шведских, британских, немецких и французских машин посреди нью-йоркской улицы, заселенной давнишними и недавними переселенцами и беженцами со всего света, сидели петхаинцы, провожающие Нателу Элигулову на кладбище, где никто из них никого еще не хоронил. Меня обдало едкой волной жалости ко всем им, не только к Нателе, — и подумалось, что всех нас роднит тут страсть к одиночеству, и что без этого сладкого чувства потерянности не только мы, петхаинцы, но и все вокруг люди давно разбежались бы в разные стороны, чтобы никогда впредь ни с кем не встречаться.

И потом я забрался в Додж.

68. Когда он умрет, он меня забудет, — и я стану счастливая, а это хорошо

Мотор в нем оказался хуже облика: после третьей попытки он, наконец, раскашлялся и затарахтел, а машину стало трясти, словно она не стояла на месте, а катилась по булыжникам. Я машинально обернулся назад, к Нателе, и похолодел: голова ее мелко дрожала, как в лихорадке, а волосы посыпались на лоб и на нос. Поспешно выключил мотор, но вспомнил, что иного выхода нет и снова повернул ключ, решив, однако, больше не оборачиваться.

Пока я возвращал Додж к жизни, Амалия, которая не спешила заводить разговор со мною, сняла с себя пуховую накидку и повернулась к гробу.

— Что ты там делаешь? — сказал я.

— Подложу ей под голову. Чтобы успокоить.

Машины в траурной колонне — все, как одна — вспыхнули дальними фарами и, тронувшись с места, завопили сиренами так же тревожно и надсадно, как гудит рог в Судный День. В горле вскочил теплый ком: вспомнились петхаинские похоронные гудки и огни, и главное — тот особый страх перед смертью, которому благочинная траурная толпа издавна знакомых людей сообщала праздничную взволнованность. Уже в детстве больше всего меня умиляло то, что траурная толпа состоит из давно и хорошо знакомых людей, которых вместе видишь чаще всего на похоронах и существование которых придает надежность твоему собственному. Как правило, таких людей знаешь с детства, поскольку с его завершением попадаешь в мир, где утрачиваешь способность завязывать длительные связи с людьми, становящимися вдруг легко заменяемыми. Вспомнил нередкую в детстве пугающую мечту: лежать в гробу и быть больше, чем частью торжественной траурной толпы, — ее причиной. Выруливая пикап в хвост гудящей колонне петхаинцев, я подумал, что люди не вырастают из детства, — просто у них не остается потом для него времени.

— Сколько тебе, Амалия, лет? — произнес я.

— Семнадцать.

— Боишься смерти?

— Я из Сальвадора. Никогда не боялась. Только один раз, — когда повесили отца. Но боюсь, когда бьют.

— Мне сказали, что Кортасар избил тебя. Правда?

— Из-за мисс Нателы. Он хотел, чтобы я не поехала на кладбище. Мистер Занзибар дал ему деньги, и он хотел, чтобы я осталась в синагоге с мистером Занзибаром. Мистер Занзибар хочет меня трахнуть. Он никогда не трахал беременных и хочет попробовать.

— Он так сказал?! — поразился я. — Попробовать?! Как так?!

— Я не знаю как, — ответила Амалия. — Но меня пока можно по-всякому. У меня только седьмой месяц.

— А что ты сказала Кортасару?

— А я сказала, что я не могу не поехать на кладбище. Я очень уважала мисс Нателу, она мне всегда давала деньги. Даже дала на аборт, но Кортасар взял и отнял… А сейчас она уже умерла и больше никогда не даст. Но я и не хочу. Вот я мыла ее вчера, и никто денег не дал. Нет, позавчера! А я не прошу. Я очень уважаю мисс Нателу.