История Мэй. Маленькой Женщины - [2]

Джун научилась ходить. Она такая очаровательная: сплошные локоны да ямочки. И ей еще хожу за ним специально на соседнюю ферму, по дороге домой отпиваю глоточек – никто не заметит. Хотя я могу обойтись и без молока. Пожалуй, я его даже не очень люблю. Отец говорит, что вода полезнее для здоровья, к тому же это дар небес, мы должны ценить его и восхвалять. Я и ценю воду, но еще я ценила нашу дорогую Росс. Расставаться с ней было настоящей мукой. Уверяю тебя, она все понимала, не хуже собаки.

Как я соскучилась, Марта! Как мне хотелось бы поскорее увидеться! Может, мы приедем в город на ярмарку, и снова обнимемся, и отправимся за яблоками в карамели, и станем опять беззаботными подружками.

Умоляю, не променяй меня ни на кого!

Любящая тебя,

Мэй

Мэй научилась врать так ловко, что даже не заметно, где кончается правда и начинается все остальное. Порой проскальзывают очень искренние слова, как, например, эти строчки о Росс: но Марте этого не понять, вряд ли она представляет, как можно привязаться к корове, такой грязной, страшной и вонючей, с огромными неподвижными глазами. Ложь доставляет больше радости, потому что пока ты ее изобретаешь, на секунду сам веришь, что это правда, и кажется, что все по-другому, все возможно. Мэй перечитывает письмо и думает, не зачеркнуть ли кое-что, но выйдет неаккуратно и грязно – да и жалко вымарывать. В красную и белую полоску, как карамельная тросточка, – надо же было такое написать! Когда она вспоминает Бостон, ей уже кажется, что это был сон: подумать только, тогда она была счастливой обладательницей пары зеленых сапожек. Зеленых! Она их носила до последнего, поджимая пальцы ног, – которые тем временем росли и росли, как это часто бывает, – чтобы насладиться сапожками еще денек-другой, и только когда они чуть не лопались по швам, мать отдала их беднякам, поскольку в семье на тот момент донашивать их было некому. Но то были совсем другие времена: тогда еще отец был уважаемым учителем – преподавал в школе, которую сам и открыл. А теперь никакого нового платья. Деревенские мальчишки, когда она проходит мимо, пихают друг друга в бок и корчатся от смеха: они обзывают ее девочкой в мешке или пилигримкой. Они никогда к ней не привыкнут. Может, даже лучше, что Марта этого не видит и представляет ее себе такой, как раньше.

К счастью, есть еще перо, бумага и чернила. Отец может отказаться от многого, но от своих рабочих инструментов, орудия своей мысли, – никогда. Это единственная роскошь, которую он позволяет себе и другим. Поэтому Мэй пишет и пишет. Ведь так можно подправить реальность, сделать ее лучше. Это как с чтением, но только еще прекраснее: ведь истории, которые ты читаешь, уже готовы, а те, которые пишешь, – надо еще выдумать.

– Мэй! Мэй! – немного усталый матушкин голос доносится до комнаты девочек под самой крышей.

Мэй безропотно закрывает чернильницу, вытирает перо, кладет его в желобок на письменном столе, чтобы не укатилось, и, помахав в воздухе исписанным листочком, убирает его под стопку книг. Она хочет еще добавить какой-нибудь смешной рисунок: Джун делает первые шаги, или котята вскарабкались на деревья и не могут слезть. Рисует она, правда, не очень, но что поделаешь. Когда письмо будет готово, решает она, надо непременно придумать, как донести его до деревенской почты и как раздобыть денег на марку. Кусты вдоль реки все обсыпаны ягодами крыжовника, а хозяйки любят варить крыжовенное варенье, но пачкать и царапать руки, собирая ягоды, им совсем не по нраву. Она наберет полные корзины и будет их продавать, как индианка. Одна корзина – одна монетка. Какая дерзкая мысль. Может быть, даже останется немного на два леденца из жженого сахара: для нее и для Эйприл, они будут сосать их, пока конфеты не станут совсем тоненькими и прозрачными, как стеклышко. А Джун, к счастью, еще слишком мала для леденцов.

– Мэй!

– Иду, матушка, иду.

Интересно, что ей понадобилось. Какие дела еще остались на сегодня в нашем Раю? Вымыть посуду? Закрыть кур в курятнике? Спускаясь по лестнице, Мэй слышит мужские голоса в гостиной, ровный гул беседы: то громче, то тише. Торжественный тон отца, который говорит как из-за кафедры, даже когда сидит в кресле. И теплый смех Прекрасного Господина. Он только что приехал – приехал, чтобы остаться, так он сказал.

Мэй бросилась к нему, он обнял ее и приподнял в воздух, а она стала болтать ногами, смеясь и пытаясь высвободиться.

– Столько нам предстоит с тобой сделать, Девочка, – сказал он и еще раз прижал ее к себе, прежде чем поставить на ноги.

Мэй почувствовала себя очень важной персоной: ведь она для него единственная Девочка на свете.

– У нас у самих много дел, Генри, – сказала мать, когда они вышли на крыльцо с ним попрощаться, и поджала губы, отчего лицо у нее сразу сделалось старше.

– Да, понимаю. Но вы же будете отпускать ее ко мне ненадолго?

Тут вмешался отец, чье слово в спорах всегда было последним.

– Конечно, Генри, конечно.

Он взял Мэй под руку и завел в дом, как будто она его собственность.

Они просто ревнуют, мать с отцом. Они еще не знают, что Прекрасный Господин и Девочка созданы друг для друга и их так просто не разлучишь.