История, которой даже имени нет - [33]

— Кровь! Агата, кровь!

И действительно, ее рука была в крови. Агата подняла голову с колен «голубки», и они, вдвоем расстегнув на Ластени рубашку, обомлели от ужаса: девушка убила себя. Она убивала себе медленно, день за днем. Вкалывала каждый день по булавке.

Они извлекли восемнадцать из-под левой груди…

XI

Однажды (это уже при Реставрации, прошло ни мало ни много четверть века после смерти несчастной Ластени де Фержоль, таинственную историю которой я рассказываю) ее мать, баронесса де Фержоль, она пережила дочь и была еще жива, «Ничто меня не берет!», — говорила она с жестокой горечью, упрекая пощадившего ее Господа, — так вот, баронесса де Фержоль была приглашена на большой парадный обед к графу де Люду, своему родственнику, хозяину одного из самых гостеприимных домов в Сен-Совёре, где так много до революции танцевали, где танцевала и мадам де Фержоль, тогда еще мадемуазель Жаклин д’Олонд, с красавцем офицером в белом мундире, ставшим ее «Черным ангелом», потому что всю оставшуюся жизнь она носила по нему траур. Но в это время у де Люда уже не танцевали. Другие времена, другие нравы. Не танцевали, но обедали. Обеды заменили контрданс. Мадам де Фержоль состарилась вдвое, старили ее и года и беды, и странно было видеть на веселом обеде эту старую, ушедшую в религию женщину, почти святую, если только можно стать святой, не зная милосердия. И все-таки она сидела за столом. Обладая удивительно сильным характером, чуждаясь любого внешнего проявления чувств, много лет спустя после смерти дочери она вернулась в общество, к которому по рождению принадлежала, и появлялась в гостиных всегда очень просто одетая, сдержанная и замкнутая. Будто раковую опухоль, разъедающую сердце, баронесса стоически, без единой жалобы носила в груди мучительную тайну — неразрешимую и гнетущую, так и не раскрытую тайну, которую дочь унесла с собой в могилу. Никто и никогда не заподозрил того, что баронесса знала о своей дочери, но убивало госпожу де Фержоль не то, что она о ней знала, а то, чего она так и не узнала. Узнает ли она когда-нибудь эту тайну? Мадам де Фержоль потеряла всякую надежду. И, доживая свои дни в пустоте безнадежности, хранила на лице выражение спокойствия, какого не было у нее в душе. С годами она превратилась в руину, но руина была Колизеем. Их роднили мощь и величие. «На том конце стола, где на обедах графа де Люда сидит баронесса, и говорят тише, и смеются меньше», — заметил как-то виконт де Керкевиль, очень любивший посмеяться, но вынужденный из почтения становиться серьезным в присутствии величавой и величественной старухи. Так вот на том обеде в доме де Люда, на котором присутствовала мадам де Фержоль, храня то же безразличие, какое хранила и в жизни, царили веселое оживление и взаимное доброжелательство, хотя общество собралось весьма смешанное. Можно сказать, что маленькое общество в столовой являло собой картину общества в целом, каким оно стало в результате могучих усилий революции, а потом империи, но в тот вечер малоаппетитный социальный и политический винегрет (нынешнее правительство не способно приготовить даже такой) никому не внушал отвращения. Граф де Люд не без остроумия называл свои обеды «собранием трех сословий», и в самом деле, на них присутствовали и знать, и духовенство, и буржуазия. Но все были очень сердечны и в прекрасном расположении духа. Надо сказать, что небольшой городок Сен-Совёр куда благодушнее Валони, такого же городка по соседству, расположенного в четырех лье: там мало-мальски родовитый дворянин считал себя паладином Карла Великого и, прежде чем пригласить вас на обед, требовал дворянских грамот.

А что касается столовой де Люда, то я говорю чистую правду, и вот доказательство: на обеде без всякого отвращения друг к другу сидели рядом за одним столом маркиза де Лимор, самая знатная из приглашенных дам, цветущего вида весельчак, по происхождению нормандский крестьянин, отмывший руки от грязи и ставший настоящим парижским буржуа, и маркиз де Пон-Лабе, известный древностью своего прославленного рода. Буржуа в белом пикейном жилете между маркизом и маркизой можно было сравнить с серебряным гербовым щитом, который поддерживали с двух сторон щитодержатели в виде маркиза-единорога и маркизы-львицы. Парижский буржуа обзавелся загородным домом в окрестностях Сен-Совёра и приезжал сюда каждый год провести свободное время, а свободного времени у него было немало, и обеспечил ему его нажитый капитал, который наш буржуа растратил бы с радостью ради удовольствия наживать вновь. Он скучал — страдал ностальгической болезнью, тоской торгаша по проданной лавке.

Он и в самом деле был торгашом — поверите ли? Бакалейщиком. Но бакалея была особая, высокого полета бакалея. Он был поставщиком Его Величества Наполеона, императора и короля, в лучшие дни его славы; лавка нашего бакалейщика, сметенная с площади Карусель вместе с другими домами, на протяжении десяти лет смотрела, не мигая, на Тюильрийский дворец, который в свою очередь тоже был разрушен. Императорский бакалейщик, сидя за столом графа де Люда, вовсе не выдавал себя, как говориться, за поставщика горчицы самого Папы, то есть не чванился, а наслаждался обществом, кушал с большим аппетитом и походил скорее на добродушного Тюркаре, ни видом своим, ни именем не имея в себе ничего бакалейного. Имя его подходило скорее генералу, потому что звался он господин Баталия. Провидение позволяет себе подчас веселые шутки: задумав императора Наполеона, оно сочло остроумным, что Баталия будет поставлять ему чай и кофе. Фантазии у Провидения не занимать, пошутив с фамилией, оно на этом не остановилось и позаботилось, чтобы бакалейщик стал одним из самых красивых мужчин в те времена, когда почти все мужчины были горделивыми красавцами и Жерико с Давидом запечатлели их в посрамление нам. Среди поваров он был известен как «красавчик с Карусели». У него и выправка была военная. Во времена Империи, когда он выходил из кафе на углу улицы Сент-Никосез, где проводил вечера за домино, и шел домой в модном тогда шапокляке, окутав могучие плечи плащом с золотым галуном на вороте, часовые у замка Тюильри брали на караул, словно шел генерал, и, к великому наслаждению друзей, отдавали ему честь с неподражаемой серьезностью и торжественностью. В эту минуту господин Баталия и впрямь чувствовал себя генералом, а потом снова становился бакалейщиком, коим и был до мозга костей. Он не обременял себя никакими вопросами, чем и объясняется его завидное здоровье в шестидесятилетием возрасте, хотя частенько, сложив руки на животе, закрыв глаза и погрузившись в себя, сообщал с неподражаемым выражением лица: «Я даю бал своим мыслям! Боже мой! Что за бал! И какие танцорки!» Пустота в голове не мешала ему быть большим хитрецом, как все нормандцы, и, валяя дурака — нося к тому же при фамилии Баталия имя Жиль, которым зовутся все дурачки в кукольных фарсах, — он любил напускать на себя глуповатый вид, но в дураках никогда не оставался. Во время Империи он оказывал немало мелких услуг мелкопоместным нормандским дворянам, с которыми обращался с неизменной почтительностью, и они покупали у него товары как из чувства местного патриотизма, так и из благодарности. Иногда кое-кто из них даже подавал ему письма или петиции, полагаясь на его связи при дворе; двор он знал хорошо, знал дворового пса Мусташа, кучера и даже Зое, негритянку императрицы Жозефины, другое дело, что никто из этих его знакомых не знал грамоты. Империя, которая его кормила, развалилась, а он со своим богатством уцелел. В 1814 году он ликвидировал свою лавочку, как Наполеон свою империю, однако в отличие от императора этот Наполеон бакалейного дела, уйдя, не возвращался со своего острова Эльба к бакалейной деятельности и умер в 1830 году от холеры.