История Клуба-81 - [104]
Собрание открыл Эдуард Шнейдерман. Он с подробностями рассказал о суде над поэтом, расколе литературного сообщества на слуг системы и защитников независимого стихотворца. В истории советской литературы не было такого мужественного противостояния, в которое оказались бы вовлечены ученые-филологи и газетчики, юристы и литературная молодежь. Власть наносила подлый удар: ей не нужна литература, не обслуживающая ее интересы, она буквально обесценивала творчество, обрекая непечатаемого литератора на нищету. «Этот суд останется заметным моментом если не всей отечественной литературы нашего времени, то уж ленинградской наверное».
Шнейдерман рассказал об истории неосуществленного издания сборника Бродского «Зимняя почта», так напоминающую историю публикации сборника «Круг». За полтора года книга получила семь рецензий, все рецензенты сходились на том, что книгу нужно издать. Еще через год издательство заговорило о заключении договора. Прошло еще полгода – и в публикации книги было отказано. «То же самое было задумало с „Кругом“, но рецензия Хренкова лишь на время парализовала движение сборника». Шнейдерман процитировал из записки Бродского в редсовет издательства «Советский писатель»: «Я не собираюсь устраивать ночь длинных ножей, да и вообще поднимать гвалт вокруг этого дела. До сих пор я – так или иначе – но вполне обходился без изобретения Гутенберга».
О встречах с Бродским рассказали прозаик Анатолий Михайлов, филолог Татьяна Никольская.
Виктор Кривулин говорил о том, как повлиял Бродский на творчество и духовное становление поколения шестидесятников. «Если мы теперь думаем о рубеже 1950-х–1960-х годов, водораздел между либералами и консерваторами кажется чемто очевидным… С одной стороны – носороги-сталинисты, которые травят все живое и свежее в литературе, с другой – либеральная интеллигенция, которая ценой собственного благополучия защищает все новое и необычное. Но перед моими глазами такая сценка: Бродский вышел на эстраду и начал читать, а точнее, выкрикивать, петь, задыхаясь и дрожа в конвульсиях, „Еврейское кладбище“.
И вот реакция тогдашней либеральной интеллигенции: то ли Давид Яковлевич Дар, впоследствии исключенный из Союза писателей, то ли Глеб Сергеевич Семенов, учитель и наставник всех более или менее заметных ленинградских поэтов, – оба срываются с места с криком: „Уберите хулигана!“ Скандал был как-то мгновенно замят… А что же собственно произошло? Зал разделился надвое – не по принципу либералы – консерваторы, а какой-то иной, новой черте… В зале были те, кто услышал новую, свою музыку, – и те, кто не просто остался к ней равнодушен, но воспринял ее как нечто враждебное, ненавистное, чуждое».
Кривулин сопоставил Бродского с Пушкиным как поэта великого, «но если величие второго из них… содержательно, сущностно, то величие первого есть прежде всего воля к величию, постоянное отстаивание права человека быть великим – независимо от содержания творческой работы». «Устойчиво звучит в его поэзии одна нота – тема собственной избранности, тема собственной судьбы, и здесь он способен предвидеть, но предвидеть лишь то, что произойдет с ним самим».
Кривулин говорил: «Мы воспринимаем Бродского как русскоязычного поэта, забывая о том, что он занимает в литературе ХХ века то же место, которое Пушкин занимал в литературе прошлого века… Пушкин называл себя… „министром иностранных дел“ русской словесности… Специфика Бродского в том, что он адаптирует для русского советского читателя достижения новой англоязычной поэзии (Одена, У. Б. Йетса, Элиота). Здесь его самые мощные поэтические прорывы. Именно Бродский расширяет горизонт русского поэтического слова, насильственно суженный к пятидесятым годам до состояния Твардовского и Маршака…»
И наконец, эгоцентризм поэзии Бродского и эмиграция, обусловленная в большой мере драматическими событиями в его жизни, – и «пути новой отечественной поэзии разошлись»… «Зимой 64-го года, после распространения стенограммы процесса, сделанной Фридой Вигдоровой, Бродский стал поэтом, который занял собственную нишу в истории русской поэзии, сам сделался историей… Я думаю, что сейчас, когда мы чествуем Бродского, когда говорим о Бродском… который удостоился Нобелевской премии, – мы на самом деле имеем в виду другого поэта – Бродского 60-х годов».
Я рассказал о тех моментах в своей биографии, когда судьба Бродского касалась меня. Был возмущен, когда узнал, что поэт арестован. Молодое поколение писателей в квартире прозаика Игоря Ефимова составляет протест, замечательная акция. Письма в защиту Бродского писали и известные ленинградские и московские литераторы. Власти должны были сократить срок его ссылки. Как в этой истории был слышен голос времени, так и в стихотворении поэта «Разговор с небожителем», где поэт возвращает свой дар Богу, я понял, что «со временем произошло что-то чрезвычайно важное и трагическое. Время оказалось связанным через судьбу поэта с бытием – с важнейшими значениями экзистенциального смысла». В повесть «На отъезд любимого брата» я включил притчу о том, что может случиться с человеком, «вышедшим из дома», – сочинил ее накануне встречи с Бродским. Один из вариантов притчи: человек слишком удалился от дома, чтобы в него вернуться. Иосиф внимательно выслушал мой пересказ и согласился с этим вариантом. Так и получилось.
