История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов - [254]

, что этот наиболее странный, чем все остальные его рода, фатимид давал сам преданиям повод окутать свой образ густейшим покровом, через который неясно просвечивают лишь некоторые его главные черты. «В 395, — повествует историк египетских халифов[398], — обнародованы были ни с чем несообразные распоряжения. Публичный торг на рынках и базарах разрешался только ночью, предписывалось днем запирать лавки. Впоследствии же было это изменено как раз наоборот. После солнечного заката запирались все дома, никто не имел права выходить на улицу, женщинам запрещалось покидать дома, а сапожникам не дозволялось изготовлять им сапоги. Они не смели даже показываться в окнах… Чтобы отличать христиан и евреев в бане от правоверных мусульман, обязаны были христиане носить на шее крест, а евреи бубенчик… Всех собак на общественных площадях, на главных и второстепенных улицах поведено было убивать. Воспрещена была продажа напитков из ячменя… лупинов… воспрещалось ловить рыбу без чешуи» и т. д. Нельзя, однако, сказать, по крайней мере про некоторые из этих распоряжений, чтобы были они чистейшей бессмыслицей. Воспрещение выхода после заката солнечного и держание женщин взаперти можно легко объяснить как попытку ограничить распутство в громадном городе. Предписание, касающееся христиан и евреев, есть только дополнение к омаровым узаконениям о ношении платья неверными (т. I), которые уже в Багдаде при Мутеваккиле стали еще значительно строже. Это предписание, равно как и запрещение продажи одуряющего пива, указывает лишь на стремление восстановить в полной силе основные законы ислама. Иначе трудно и объяснить их появление, а потому невозможно считать их, недолго думая, за один простой каприз деспота, который во многом однако, как мы увидим, поступал весьма сознательно. Так как предание доставляет нам одни только голые факты, да и те несомненно частью исковерканные, частью преувеличенные, было бы чудом, конечно, разрешить ныне верно все эти загадки без исключения. Иногда таится глубокий смысл в действиях, по-видимому, бесцельной жестокости. Однажды, так гласит предание, выехал по своему обыкновению Хаким на осле ночью на прогулку; за ним следовало несколько телохранителей. Повстречались с повелителем десять вооруженных с ног до головы людей (вероятно, турецкие солдаты) и дерзко стали требовать денег. «Разделитесь на две половины, вступите в бои, кто победит, тот и получит деньги», — приказал халиф. Немедленно же началась свалка, девять человек вскоре пало на месте. Десятому кинул Хаким целую пригоршню золотых. Когда он наклонился, собираясь их подобрать, телохранители по мановению властелина изрубили его. Поразительно и внушающе, говорит другой летописец, было каждое появление этого сумасбродного повелителя. «Вид его устрашал подобно льву», — такую характеристику дает современный почти писатель. — Никто не мог выдержать взгляда его больших, темно-голубых очей, он обладал страшным, громоносным голосом». В его обращении замечалось своенравие, непостоянство в соединении с жестокостью, безбожием и суеверием. Он молился, как передают, обращаясь исключительно к планете Сатурну, и убежден был, что находится в постоянном общении с сатаной. Уверяют, что в течение его управления принесено было для удовлетворения его зверства 18 тыс. человеческих жертв. Нам предстоит, по моему разумению, видеть в этом загадочном человеке или одаренного, но своенравного тирана, дошедшего в школе измаилитов до безумного самообожания, или же властелина с возвышенными понятиями, подготовленного традициями и историей своего рода к полнейшему презрению человеческого рода. И он захотел из этого самого человечества вылепить, как из мягкого воска, нечто, быть может, лучшее. Весьма возможно, что в этой полной противоречий натуре заключалось более или менее и то и другое. Полную истину в данном случае мог бы пожалуй прозреть один разве вещий взор поэта. Как бы там ни было, выдающийся историк[399] так воссоздает из груды хроник все течение его политики. По убеждению историка, этот властелин разыгрывал попеременно в первые годы своего правления (386–408 = 996–1017) роль то шиита, то суннита. Во втором же периоде (408–411 = 1017–1021) он делал попытки установить государственной религией измаилитский догмат о воплощении божественного духа в натика (т. II, с. 289) и сам возымел при этом притязание стать седьмым высшим натиком, которому подобает божеское почитание. Этим и объясняются жестокие преследования евреев и христиан в первые годы царствования, принудительное обращение их массами в ислам, всевозможные насилия над самыми почтенными епископами, распоряжения о разрушении во всем государстве церквей и синагог; между тем во второй период предоставлено было каждому исповедовать какую кто пожелает религию. Дозволялось даже, неслыханное доселе дело, возвращение обращенных в ислам к прежнему вероисповеданию; нам известно, что для посвященных в высшие степени измаилитизма каждая религия считается безразличной по своему достоинству. Тем не менее я не могу согласиться с предположением, что личные убеждения Хакима проходили одновременно те же самые фазисы, которые отражались впоследствии в его правительственных мероприятиях. По моему мнению, факт обнародования в 399 (1009) полного равенства между суннитским и шиитским вероисповеданием, а затем личное, по-видимому, принятие властелином в 400 (1010) суннитской обрядности следует рассматривать в связи с непомерной строгостью исполнения всех мельчайших предписаний, касающихся платья и пищи, не только обязательных для евреев и христиан, но в равной мере трудных и для каждого мусульманина в той по крайней мере форме, как это было исстари установлено исламом. Властелину, воспитанному с самой юности в измаилитских принципах, быть может, желательно было приучить все население к равнодушию по отношению к религиозным обрядностям и довести их до того, чтобы они сами почувствовали всю тяготу и непригодность их. Конечно, возможность допущения как одного, так и другого толкования более или менее гадательна, так же как трудно сказать, что следует приписывать этому халифу лично, а что его измаилитским наставникам. Ибо при вступлении на трон ему было всего одиннадцать лет с несколькими месяцами, а при появлении его первых «бессмысленных» предписаний только шестнадцать. С другой же стороны, достоверно известно, что спустя столетие при последних слабых Фатимидах союз измаилитов стал совершенно независимым и неоднократно говорилось современниками про того или иного из визирей или генералов, управлявших самостоятельно: «Он был измаилит, а фатимида считал ни во что». Этот страшный орден всюду хорошо сохранил свои секреты, они не дошли до нас. В одном только нельзя усомниться, что тайное общество продолжало существовать и имело могущественное значение, а изменчивые отношения, существовавшие между им и халифами, покрыты до сих пор непроницаемым мраком, разоблачение которого, быть может, никогда и не наступит.