История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [17]
Субъект скорее неприятный, взгляд как через лорнет, а нос как дорожка для слалома.
Следуют представления. Нелёгкие.
Берта орёт моё имя в воронку Дюрандаля. Берю вынужден присоединить свой изумительный голос к голосу своей законной. Наконец гость понял.
— О, хорошо! — соглашается он. — Комиссар Сан-Антонио, я в курсе. Сан-Антонио — это ваша фамилия?
— А комиссар — его имя! — вопит Толстяк раздражённо.
— Александр, ну как ты можешь! — возмущается Берта, у которой, похоже, возник интерес к человеку-акустике.
— Какая разница, что ему говорить, если у него железобетон вместо барабанных перепонок, — язвит Опухоль. — Этот старый хрыч пришел нас парить в тот момент, когда я уже увлёкся. Если он не будет сидеть спокойно, я ему подпорчу его жизненный стандарт! На чём мы остановились, Сан-А?
— На Карле Великом. Так, Отец Мира даёт дуба как любой другой, и тут же его наследники устраивают разгром и кромсают императорский пирог.
— Подождите, — умоляет Б.Б. из кухни, где она готовит кофе. — Я не хочу ничего пропустить! Скажите месье Дюрандалю, чтобы он тоже послушал!
— Ты в своём уме?! — взрывается Берю. — Если ему пересказывать предыдущие главы, мы до завтра не кончим!
И всё же он наклоняется к раструбу гостя.
— Сан-Антонио нам рассказывает Историю! — орёт он до треска в ушах.
Тот кивает и улыбается.
— Я тоже знаю одну, — говорит он, — про попугая, который выдёргивал перья у попугаихи со словами: «Ты такая красивая, я хочу тебя увидеть голой!»
Он трясётся от смеха, как горбун.
— Я вам говорю про историю Франции! — ревёт Берю. — Мы остановились на детишках Карла Великого, шалопаях, которые продали и ферму, и лошадей. Так, давай дальше, Сан-А, я ему подсветил, и не забывай говорить через усилитель, а то он тебя заставит всё повторить вместе с запятыми!
Берта наливает нам пахучего кофе, и после первого глотка я продолжаю свой курс истории форсированным маршем!
— После смерти Карла Великого, пока дробилась империя, пришли норманны!
— Через вокзал Сен-Лазар, наверное? — спрашивает Берю, который всегда отличался обострённым чувством дедукции.
— Да нет же, тыква! Они пришли с Севера. Норманны — это от слова «норд». Они пришли из Скандинавии… Швеции, Норвегии, Дании! Они бежали со своих холодных земель и занимали более плодородные территории. На огромных лодках они плыли по морю, называя его лебединой дорогой!
— Ты уверен, что это не озеро в Булонском лесу? — спрашивает Берю, который тяготеет к исторической правде. — Я никогда не видел лебедей в море!
— Ты помолчишь, наконец?! — возмущается Берта. — Уже невозможно слушать твои замечания.
— Я имею право понять! — негодует Здоровяк, ибо затронута его честь. — Я не этот старый пень, — показывает на Дюрандаля, — который дрыхнет под своими проводами высокого напряжения!
Я тушу гнев супруга и спешу продолжить:
— Эти нордмены, или норманны, захватили Францию и приступили к осаде Парижа. Вначале было жарко, но Карл Простоватый спас положение, выдав замуж свою дочь Жизель за вождя захватчиков Роллону. Он ему дал в качестве приданого территорию, которую называли Невстрией и которая впоследствии стала Нормандией, вы поняли?
— Вот-вот, — говорит Берта. — Теперь я понимаю песню «Я хочу вновь увидеть Нормандию». Может быть, её пели невстрийские беженцы, не так ли, комиссар?
— Почему бы и нет, любезнейшая…
Берю хмурится в своем клубном кресле. Я интересуюсь причиной досады на его лице, и он взрывается:
— Ты считаешь, что это забавно, когда узнаёшь, что ты иностранного происхождения, Сан-А? Маман была нормандкой, понимаешь? Тогда я буду веселиться оттого, что в моих трубах течёт шведская кровь. Если бы мой папаша знал историю, как ты её рассказываешь, он бы никогда не женился на моей старушке. Он был слишком патриот: воевал в Вердене с первого до последнего дня и притащил оттуда кучу медалей. Когда он завязывал шнурки на праздник одиннадцатого ноября[49], его приходилось поднимать, столько тяжести было у него на груди!
Толстяк вытирает влагу, одна десятая которой состоит из досады, две десятых из огорчения и семь десятых из красного вина.
— В общем, ладно, — бормочет он, а тем временем его добрая подруга мнёт ему руку, чтобы выразить сочувствие, — продолжай…
Я дегустирую свою чашку «Мокарекса»[50].
Мои друзья — все внимание, кроме, естественно, отца Дюрандаля, который кивает время от времени, чтобы показать, что он участвует.
— Короли, которые были после Карла Великого вплоть до Филиппа-Августа, — говорю я, — не оставили о себе памяти. Все эти Людовик Первый, Людовик Второй, Генрих Первый и Филипп Первый — это слабые звенья позолоченной цепи с геральдической лилией. Я вам всё же назову Гуго Капета, потому что он основал династию Капетингов, но что толку говорить об этих мужиках, которые пользовались своим скипетром, чтобы чесать спину или стряхивать перхоть.
— Ты прав, — горячо одобряет Берюрье, — я и сам тебя просил рассказывать только о самых великих.
