История болезни - [19]

На каждой из этих шести граней-стен освященный с четырех сторон квадрат, в каждом из которых живет своей жизнью закручивающееся в воронку пространство, и каждое из них восхитительно неповторимого цвета, своей глубины и скорости движения вместе создают ощущение абсолютной гармонии всего пространства. Я не сразу понимаю, что в действительности, ― это написанные какими—то необычными красками картины, а весь потрясающий эффект ― это необычная техника, безупречное чувство цвета и талантливо подобранное освещение. Но это совсем не важно, потому что эффект живущих своей жизнью миров абсолютно реален.

— А и ты тут, ― обратился один из игроков, в котором я по голосу узнала Артиста, к моему собеседнику. ― Все наблюдаешь. Пора бы и тебе присоединиться.

— Благодарю. Но я никуда не спешу.

― Ну, что, господа, начнем?

― Да, мы, по-моему, никогда и не прерывались.

Раздался какой-то странный и неожиданный звук и грубая, тяжелая, со знакомым перстнем рука, выбросила на стол игральные кости.

― Знай наших. Одиннадцать.

― А ты все выиграть хочешь, и как тебе не надоест. Каре тузов, ― веером легли на стол карты, только блеснула голубым сиянием на изломе бриллиантовая запонка в белоснежном манжете.

― Не заноситесь, господа, вам шах. ― Короткопалая, маленькая, с не очень чистыми ногтями, почти детская рука со стуком, скорее присущим залихватской игре в домино, передвинула фигуру на неизвестно откуда взявшейся шахматной доске.

― Что происходит, ― наклонилась я к молодому человеку, невозмутимо курившему посреди всей этой фантасмагории. Я хваталась за его невозмутимость, как за соломинку.

― Пока не знаю, может дуэль, а может так, побеседовать решили. ― Я же сказал вам ― молчать и смотреть ― это лучшее, что вы можете сделать.

― Ну, ладно, я, мне терять нечего, давно с этим сукиным сыном связался, мне только на Бога уповать, на милость его, мне дороги обратной нет, ― разве могла я не узнать рык Ивана и его напор, в котором горючей смесью слышался каприз избалованного дитяти и уверенность привыкшего к власти хозяина, ― Но ты, Вадимыч, ты же ― художник, ты миры творишь, людей любишь, тебе это зачем: игра, азарт, риск? Тебе-то что глушить, от чего прятаться?

― Опять, ты Иван, за свое, ― тот, кого я называла про себя Артистом, а Иван назвал Вадимычем, неспешно тасовал карты, и говорил также неспешно, голосом глубоким и тихим, но низкая гармоничная вибрация, вызывающая в памяти ровное гудение колокола, делала каждое его слово не только ясно слышным, но и проникающим не через уши, а через тело, куда-то глубоко и навсегда. ― Сколько раз говорили: я ни отчего не прячусь и ничего не глушу. Я играю Иван, просто играю, помнишь, как в детстве с цветными стеклышками играли для удовольствия, для красоты.

― Где ты тут красоту нашел? Мерзость все это и грех.

― Да, брось ты, Иван, сам себе пугать, ― скрипучий, подхихикивающий и одновременно елейный голос Демона был почти миролюбив, он даже попытался успокаивающе похлопать своей ручкой Ивана по запястью, но тот отдернул ладонь из круга света с такой скоростью, как будто к нему пыталась прикоснуться змея. ― Что ты злишься, все у тебя хорошо. Денег, сам не знаешь сколько, дела идут, жив, здоров, женщины какие хочешь, только мигни, ― и Демон опять неприятно, с каким-то дребезжанием захихикал.

― Я всегда говорил, что играть может только свободный человек,― мой собеседник наклонился почти к самому моему уху, знакомый навеявший приятное, но такое неуместное сейчас воспоминание чуть терпкий запах модного мужского парфюма вернул меня в происходящее.― Такие, как ваш любезный Иван и приводят к тому, что игра выглядит в глазах общества занятием недостойным и даже опасным.

― Что ты меня моей удачей попрекаешь. Я за все заплатил! ― казалось, Иван сдерживается из последних сил.

― За все ли?

― Чего тебе еще? Смерти моей хочешь?

Мерзкое хихиканье прервал совершенно бесстрастный голос третьего участника этой фантасмагории.

― Стрейт-флеш, господа.

― Двенадцать! ― победно рявкнул Иван, еще раз бросая кости.

― Извините, но вам опять шах.

― Да у вас всегда шах, ― неожиданно с усмешкой в голосе произнес Вадимыч. ― Сколько помню, вам никогда не удавалось объявить кому-нибудь мат.

― Ты что, какой мат. Ты знаешь, что такое его мат? ― рука Ивана как-то странно взметнулась, то попадая в светлый, круг, то исчезая. Я с трудом поняла, скорее догадалась, что он истово перекрестился.

― Ты, что же боишься его? ― голос был ровен и бесстрастен.

― А ты, значит, смерти не боишься?

― Я не боюсь. При жизни смерти бояться ― при жизни и умереть. В живом должна жизнь жить, а впустил в себя смерть, считай, умер.

― Так, что же вам и умереть будет не жаль?

― Может быть, и жаль. Но если я знаю, что солнце вечером зайдет, так мне что прикажете с утра об этом горевать. Нет уж, увольте. Я намерен радоваться ему сполна, с первого луча до последнего. А потому не в вашей власти мне мат поставить. Не вы мою игру начинали, не вам и завершать.

Рука Ивана нервно шарила по столу. Бокал привычный ищет, сообразила я, не нашел и грохнув кулаком по столу и на удивление тихо выругавшись, он вдруг резко поднялся, опрокинув тяжеленный стул, шагнул к одной из картин, за которой оказалась дверь, и вышел.