Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [88]

Существование этого предела признает и Генс, мало того – он сам обозначает его и даже кается в том, что его переступил: «Господа, я просил вас собраться сегодня, чтобы рассказать вам об одном из самых страшных моментов в трагической еврейской жизни – когда евреи ведут на смерть евреев. <…> Неделю тому назад пришел к нам Вайс из СД с приказом от имени СД поехать в Ошмяны. <…> Получив этот приказ, мы ответили: “Слушаемся!” <…> в Ошмянах было собрано 406 стариков. Эти старые люди были принесены в жертву. <…> Еврейская полиция спасла тех, кто должен был остаться в живых. Тех, кому оставалось жить недолго, мы отобрали, и пусть пожилые евреи простят нас… Они стали жертвами ради других евреев и ради нашего будущего. <…> Но я говорю сегодня, что мой долг – пачкать свои руки, потому что для еврейского народа настали страшные времена. Если уже погибло 5 миллионов человек, наш долг – спасти сильных и молодых, молодых не только годами, но и духом, и не поддаваться сентиментальности. <…> Я не знаю, все ли поймут и оправдают наши действия, – оправдают, когда мы уже покинем гетто, – но позиция нашей полиции такова: спаси все, что можешь, не считайся с тем, что твое доброе имя будет запятнано, или с тем, что тебе придется пережить. Все, что я вам рассказал, звучит жестоко для наших душ и для наших жизней. Это вещи, которых человеку не следует знать. Я открыл вам тайну, которая должна остаться в ваших сердцах. <…> Мы будем думать обо всем этом потом, после гетто. Сегодня же мы должны быть сильными. Во всякой борьбе цель оправдывает средства, и иногда эти средства ужасны. К несчастью, мы должны использовать все средства, чтобы бороться с нашим врагом»[286].

Но Генс не понимает, вернее, не признает того (и даже приводит в свое оправдание аргументы!), что переступил сей нравственный порог гораздо раньше – задолго до ошмянских стариков и без соучастия в их расстреле. Каждая чистка в гетто – это пролог к селекции в Аушвице.

Сопротивленцы и партизаны, в глазах Генса, – опасные сумасшедшие и провокаторы, играющие с огнем. Их бессмысленные героизм и жажда подвига во имя еврейского народа вызывают у него отторжение и протест, ибо мешают ему, Генсу, проводить столь мудрую политику малых уступок и полезности своим палачам. Он как бы спрашивает у оппонентов-«героев»: ну что – много евреев спаслось после Варшавского восстания?

Но и «герои» могли бы (останься он жив) чуть позже его спросить, а много ли спаслось в Виленском гетто? И хотя на самом деле никто еще не посчитал распределение выживших евреев по способам их спасения, – сколько в лесу и укрытиях и сколько на пепелищах гетто и концлагерей? – но уже самый факт сопротивления возвращал всем и каждому достоинство и надежду, веселил и возвышал истерзанную душу.

4

Особенностью дневника Маши Рольникайте, сближающей его с воспоминаниями, является физическое отсутствие большей части оригинала: по большей части это реконструкция по памяти, пусть и сделанная по свежим следам. Отсюда и отсутствие датировок отдельных записей, и вообще малое число дат в самих записях.

Тем не менее случай Рольникайте – это весьма яркое проявление своеобразного «синдрома Пимена», столь нередкого у евреев. «Я должна рассказать…» – название не сразу найденное, но очень точное.

Сам дневник со временем стал для нее своего рода наркотиком. Она не прикладывалась к нему разве что в самые последние недели своей узнической жизни, когда сил уже не было вообще ни на что.

Уже на свободе и по возвращении витальных сил она вдруг осознала, что уже «…давно ничего не записывала! Ведь все эти четыре года – я только теперь так ясно поняла, что в гетто и обоих лагерях была целых четыре года! И все эти годы старательно все записывала. Заучивала наизусть, повторяла. Но не дописала того, что тогда, в последние три недели записать не смогла – как нас увели из лагеря, как три недели гнали пешком. В первые дни еще что-то про себя отмечала, старалась запомнить, а потом перестала, главным было переставлять ноги.

Но теперь я должна, обязательно должна все это записать…»

Заполучив «трофейную» тетрадь, она первым делом записала в нее свои стихи, а затем продолжила и свои «главные записи».

В историческом плане книга Марии Рольникайте – сущее золото. Причем не только благодаря своей первой части, содержащей бесценный материал к исторической хронике Вильнюсского гетто и тех лагерей, через которые автор, перестрадав, прошла.

Детская память цепкая, но именно детский возраст автора ставил ее вне многих событий, связанных с гетто: сведения о них лучше черпать из других источников. Историческое значение дневников М. Рольникайте – как раз в их индивидуальном звучании внутри той общееврейской и семейной трагедии, которую они с удивительной доподлинностью и силой передают.

Вот лишь одна цитата:

«Раечка не спит. Она уже совсем замучила маму вопросами: погонят ли в Понары? А как – пешком или повезут на машинах? Может, все-таки повезут в лагерь? Куда мама хотела бы лучше – в Шяуляй или в Эстонию? А когда расстреливают – больно? Мама что-то отвечает сквозь слезы. Раечка гладит ее, успокаивает и, подумав, снова о чем-то спрашивает…