Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [15]

При раннем Ельцине «Мемориал» позиционировал себя как проельцинский – и, по Павловскому, зря: его тогда кинули, и суд над КПСС Павловский интерпретирует лишь как неудачную и последнюю (sic!) попытку «Мемориала» участвовать в спорах о прошлом. Не преуспев в истории, «Мемориал» реваншировался в актуальной политике, превратившись, по Павловскому, в оппозиционное Министерство по делам Чечни, – столь же антиельцинское, сколь и антипутинское.

Иная кроме конъюнктурной мотивация правозащитной деятельности, видимо, не укладывается в комбинаторной голове Павловского, и, как понятия, ее даже нет в его лексиконе. «Мемориал» же – тогда, как и всегда – мониторил действия всех сторон конфликта и был одним из немногих, если не единственным, островком объективности в море пропаганды, контрабанды, контрафакта и фальсификата.

А вот это уже из лексикона Павловского: «“Мемориал” стал популярными клише-алиби для современных игр в “культур-сталинизм”… Сегодня “Мемориал” готовы выслушать по любому вопросу, кроме политики памяти… Новые поп-историки, не вступая в спор со старыми и уже тем более не предъявляя проверяемых данных, уличают предшественников в политических гнусностях, впрочем не имеющих политического смысла, поскольку тема памяти отвлечена от темы политики». И т. д. и т. п.

Полемизировать и передергивать для Павловского одно и то же: «Сегодня страна лишена независимых внутренних референтов для каких бы то ни было утверждений о собственном прошлом…Сегодня немыслимо появление сколько-нибудь серьезной книги по истории, которая имела бы шансы стать общественным событием».

Кстати, Павловский совершенно прав, говоря, что у этого исключительно маркетинговая природа, но почему он и это «вешает» на «Мемориал»? Появление серьезной книги по истории – и вообще штука редкая, а рецензии на нее, если и появляются, то через год-два в научных (редко в научно-популярных) журналах. Но ни на страницах центральных газет, ни уж тем более на экранах телевизоров разговор о них не возникнет аксиоматически – с единицы газетной площади или телевизионного времени полагается снимать куда больший читательский или зрительский урожай, чем это могут посулить исторические книги и даже мемуары с их недостаточным уровнем скабрезности и скандальности. (Тем самым идет попутная, но упорная работа по снижению читательского и зрительского уровня и затемнению народного сознания, что совершенно естественно для власти, поставившей не на репрессии и не на просвещение, а на управляемую демократию.)

Из этого не вытекает, что противодействие тут бесполезно или бессмысленно.

Наиболее обнадеживающее в этой связи явление – упоминавшаяся выше росспэновская книжная серия, включающая и переводные работы. В ней заложен огромный просветительский и интегрирующий потенциал.

«Общество потеряло суверенитет в проработке своего прошлого, – заключает Павловский. – Но невозможность иных форм идеологии неизбежно превратит в будущем политику памяти в стандарт будущей политики как таковой. Россия, не имея собственной политики памяти, стала беззащитным и безопасным экраном диффамационных проекций и агрессивных фобий. Но ставшее субъектом своей памяти, русское общество стоит перед угрозой стать объектом чужих проекций и разыгрываемых небезобидных постановок»

Итак, просвещенный патриот Павловский хочет вернуть русскому обществу его «суверенитет» в проработке своего прошлого! Более чем грозное предостережение «Мемориалу», «шакалящему» на стороне, транслирующему, ясное дело, чужие проекции, таскающему каштаны из огня врагам и ставящему чужие и небезобидные постановки (P.S. Павловского выставили из Администрации президента в 2011 году, но его воспитанники довели тезисы Павловского до логического конца – вменения «Мемориалу» статуса «иностранного агента»!).

А коли так, то не ждет ли нас впереди за углом очаровательный альянс Павловского и Главпура? Сможет ли и без того расколотая историческая наука что-то противопоставить десанту политумельцев в еще не остывшее прошлое нашей страны? И не является ли любознательный прокурор М. Калганов неотъемлемой частью новейших кремлевских технологий?

Увековечение памяти о депортированных – дело рук самих депортированных: о мемориализации тотальных насильственных миграций [33]

Что же ты стоишь, техник-интендант?…

Видишь ты эту теплушку? Слышишь ты эти крики?

Останови состав с высланным племенем!..

Иначе – ты виноват, ты, ты, ты виноват!..

(Семен Липкин[34])

Мы выжили карачаевцев из горных ущелий. Теперь надо выжить отсюда их дух…[35]

(Секретарь Ставропольского крайкома ВКП(б) М.А.Суслов, ноябрь 1944 г.)

– Что вы суете мне эту бумажку? Справка не считается, потому что вы были наказаны.

– За что же мы были наказаны? – спросила она.

– Это вам лучше знать…

(Из разговора Марии Бретгауэр с инспектором собеса о назначении пенсии[36])

Депортации, или насильственные миграции, – это одна из специфических форм или разновидностей политических репрессий, предпринимаемых государством по отношению к своим или чужим гражданам с применением силы или принуждения. На шкале тяжести репрессий депортации занимают промежуточное положение: это, конечно, не высшая мера наказания и даже не ссылка по суду на каторжный труд на Колыму или другие «острова» ГУЛАГа, но и легчайшей из репрессий – депортацию тоже не назовешь. Тем более что во многих случаях депортации являлись лишь прелюдией к физическому уничтожению депортируемых (это, в частности, специфично для немецкой «технологии» геноцида европейских евреев и цыган, предусматривавшей – перед отправкой в лагеря уничтожения – их промежуточную изоляцию в «накопительных» концентрационных лагерях) или элементом более комплексной репрессии, когда, например, депортации подвергаются члены семей, главы которых репрессированы иным и более суровым способом (именно это весьма характерно для советской карательной системы). Нередко депортации комбинировались с другими видами репрессий, в том числе и с более слабыми, как, например, срочное или бессрочное поражение в избирательных правах.