Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [114]

Этот дефектный текст перекочевал в 1972 году в немецкую версию свода и в 1973 году – в английскую. В 1975 году он был повторен при переиздании свода на польском языке, а в 1996 году – и при переиздании на немецком. Но при этом «иерусалимская» рукопись Градовского из собрания Х. Волнермана, опубликованная в 1977 году, даже не была упомянута, а дефекты в польском переводе «ленинградского» оригинала не исправлены.

Русскому же языку пришлось дожидаться встречи с этим текстом еще долгих четыре с лишним десятка лет.

Очевидное – недоказуемое (Элла Максимова)

Элла Максимова (Стэлла Максовна Меркель, 1923–2010), обозреватель «Известий».

Статьи, подписанные так, гарантировали сочетание, как минимум, двух вещей: взятой из жизни, острой, но пропущенной или замолчанной другими проблемы и качественности изложения – аналитического и художественного.

Ее основная тема – люди на войне, вернее, на ее обочине: пленные, пропавшие без вести, остарбайтеры, находившиеся под оккупацией. Статей было немало, но одна особенно запомнилась – «Живым и мертвым»[359]. Именно с нее началась полемика «Известий» с «Красной звездой» о военнопленных. Перчатку, брошенную либеральным известинцем, поднял полковник В. Филатов из «Красной звезды». С деланым ужасом писал он о предлагаемом «публицистом» (сиречь Э. Максимовой) уравнивании «сдавшегося в плен с тем, кто в плен не сдался»!

Да, в той статье Элла Максовна открыла и произнесла несколько простых, но до нее никем не сформулированных истин. То, что для нее было уже тогда очевидным, ее оппонентам казалось решительно недоказуемым. Например: «Пропавшие без вести – погибли в боях за Родину, попавшие в плен – воевали за нее». Или: «О лучших позволительно думать худшее. Получается, что бесчестят всех. Как же так: армия-победительница и миллионы подозреваемых в измене?»

А кто задумывался до нее над тем, что лежащий у Кремлевской стены Неизвестный Солдат вовсе не безымянный – что когда-то он имел имя, отчество и фамилию, и его родственникам принесли извещение: «Ваш муж (сын? отец?) – пропал без вести!»

Смысл такого извещения – страшнее похоронки. Оно означает: «Ваш муж (сын? отец?) скорее всего погиб, но погиб не по правилам, без соблюдения установленной Минобороны процедуры, и в чести находиться в перечне погибших ему отказывается».

Для родственников это имело двойные последствия: во-первых, материальное ущемление – им никогда уже не получить тех пенсий и льгот, которые получают вдовы красноармейцев, умерших «по всем правилам».

Но самое неприятное, самое подлое в этом письме то, что родственников оповещают о том, что самого имярека государство кое в чем все же подозревает. Коль скоро «пропал без вести», то судьба его еще не прояснена, – и, может статься, он и не умер, а жив, а коли так, то нельзя исключать и того, что он попал в плен, а коль скоро он мог быть в плену, что само по себе предательство, то кто же поручится за то, что он не натворил новых преступлений?! Последнее же (да и сам плен) роняло анкетную тень и на самих родственников, – они и сами становились как бы подозрительными.

«Ничто, даже победа не заставило советскую власть изменить человеконенавистническому допущению о потенциальной виновности каждого гражданина. Принципу: если способен один – способны все. Сегодня – честен, завтра – подлец».

Иные из военнопленных, действительно, могли и изменить присяге. Таких было, кстати, много, очень много. Но как же можно было от родственников требовать доказательств того, что их муж, брат, сын или отец «чист», что он действительно погиб, а не продался врагу. Что это как не презумпция виновности в беспримесно чистом виде?

И разве не было в СССР спецслужб, специально интересующихся предателями и изменниками, в чьем распоряжении все, что может помочь их выявить, – архивы, картотеки, агентурные донесения? Их, а не родственников прямым делом и было бы доказывать в каждом индивидуальном случае, что имени Вашего мужа (сына? отца?) на памятной доске односельчан, погибших или участвовавших в войне, нет места.

Однажды я был в Лондоне на крупной международной конференции об исторической памяти и ничуть не удивился, когда оказалось, что одна молодая австрийская исследовательница сделала об Э.Максимовой специальный доклад. К 60-летию Победы Э. Максимова (вместе с А.Данилевичем) выпустила книжку «Я это видел. Новые письма о войне»[360]. Из тысяч писем, присланных в редакцию, были отобраны несколько сотен – самых интересных и выразительных.

Но почему в «Известиях» оказался столь солидный эпистолярный архив о войне? Благодаря статьям Э. Максимовой.

А вот где перечесть статьи самой Эллы Максовны? Не пора ли собрать их и выпустить такую книжку?

Эль-де-хаус: история одного кельнского дома (Гестапо – Антифашистский музей)

В Кельне существует расхожее суждение: «Национал-социализм – это ужасно, но это прусское изобретение; у нас же народ не воспринимал Гитлера всерьез». Доказательства? Да никаких, кроме того, что книг сожгли на одну меньше и на неделю позже. Но жителям Кельна вольно2 и приятно так себя успокаивать.

Лучшим лекарством от этого заблуждения мог бы стать визит на Аппельхофплац 23–25, в городской Центр документации периода национал-социализма. Это не только мемориал узникам гестапо, но и великолепно продуманная и любовно выполненная экспозиция «Кельн во время национал-социализма», исследовательский центр и библиотека. Выставка, составляющая ядро Центра, превосходно проецирует нацизм на Кельн и Кельн на нацизм. Прогулка по ее залам поможет разобраться не только в чудовищности нацизма, но и в его, если хотите, системности и даже притягательности для многих слоев общества. В том числе и кельнского – с его ряжеными и развеселыми карнавалами, которые, как оказалось, ничего не стоит в одночасье наполнить антисемитским содержанием.