Историомор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - [100]

Софочка – не на скрипке. Она – на пианино.

Послушаем и на пианино.

И, когда Хаим молча спрятал список в карман брезентового плаща и натянул на голову фуражку, прибавил: Я Буравского берег до последнего. Все. Поспешите».

И вот тут-то в коммунальной квартире, где жили Варенбуды, и в повествовании появляется… Яков Авидан – не из Лиды, а из Барановичей, но собственной персоной и под своим именем! Правда, автор новеллы дарит ему, бывшему артисту, желтый галстук-бабочку и редкую – не каждому доверишь! – профессию водопроводчика с бесценным правом одному выходить по работе в город, так как под улицами гетто, где проходили канализационные ходы, связанные с общей системой городской канализации и постоянно требовавшие ремонта, не было ни гестапо, ни литовских «активистов», ни еврейской полиции.

Варенбуд видел, как его Софочка, словно мотылек на огонь, вся летела к этому необычному типу. Хайму же этот фигляр был решительно не по душе, но и ему пришлось привыкать к тому, что вскоре Авидана стали называть не иначе как «зятек». Так же назвал его и Шмульгевский, заместитель Варенбуда по полиции, после того, как вернулся с мокрого дела в Лядах, где, по его выражению, и «зятек тоже крутился». Не столько такое искариотство, сколько такая близость к гестапо по диагонали, а не по вертикали, как у него самого, решительно не устраивали Геноха, и он с удовольствием приписал «зятька» к настоящим убийцам, которых у ворот гетто за небольшую плату, не моргнув, вздернул один бывший ломовой извозчик. Чем, потирая руки, остался очень доволен герр Рихтер: «Ну вот, теперь у меня в гетто есть свои убийцы и свои палачи».

Накануне Софочка заговорила с отцом: без Якова она не станет жить и дня. Но выцарапать «зятька» Варенбуд не смог – Генох решительно отказал, и впервые за все время между «представителем» и его «правой рукой» пробежала кошка. Софочка же обещание сдержала – «ушла», как сказала ему Сима. Лишившись дочери, Варенбуд лишился и сил и даже решил, что умирает. На что Сима, прижав его голову к себе, сказала: «Ты уже умер. Спи».

После этого оставалось только физически доумереть. С чем ему здорово подсобил Генох, хитростью заманив в вагон с отправляемой «в Латвию», то есть на расстрел, полутысячей еврейских душ. «Увидимся на первой остановке», – крикнул ему Генох снаружи, после того, как – может, и сам – захлопнул вагонный засов. И когда «качать права» у Варенбуда не получилось, и его столкнули вместе с другими в ров, он нагнулся, чтобы хотя бы успеть развернуть бумажку с ядом, принесенным по его же просьбе из города «зятьком», и затолкать его в рот, но и тут его ждал коварный обман – по вкусу он сразу узнал банальный анисовый порошок: «“Ах, негодяй! Негодяй!” – проговорил вслух Хаим Варенбуд и пошел под выстрелы». А сверху уже неслось: «Ты шо? Заснул?.. Сымай скорей портки! Все сымай! Догола!» (Человек выговаривал “г” мягко: “дохола”)».

Не скрою, я был поражен художественной смелостью писателя.

Переложиться в узника гетто – уже непростая задача, но насколько же сложнее обернуться еврейским коллаборантом и показать яркими мазками такие пластичные образы и характеры, какими у него вышли и Генох, и Варенбуд, и Авидан! И даже ухватиться за нерв того внутреннего семейного разлада, напрямую, как у Варенбуда, связанного с гнусной стороной их деятельности («Ты уже умер. Спи». Или: «Это тебе кажется, папа»).

И вот парадокс: Варенбуду, – роботу и «покойнику» еще при жизни, Варенбуду, которого предали все «свои» и ненавидели все остальные, Варенбуду, который начал и на этот раз проиграл все, – читатель ему невольно сочувствует.

Зато герр Х. из новеллы «Неоконченная соната»[313] и из Еврейского отдела города Вольнинска (за которым угадывается Вильно, Вильнюс) – сам музыкант-любитель и тонкий ценитель чужой игры, этот нацист не проиграл, как выясняется, ничего. Он пришел в артистическую уборную после концерта знаменитой еврейской пианистки в Кельне. Это был третий раз, что он ее видел: во второй раз он был на ее концерте в Вене (но тогда он к ней не подошел), а в первый раз – они виделись ровно за полвека до Кельна, во время окончательной селекции в Вольнинске, которой командовал этот Х. Завзятый меломан, он уступил настоянию Лазаря, председателя юденрата и деда пианистки, и лично предложил 13-летней ученице музшколы и лауреатке Московского конкурса сыграть ему на вынесенном из школы «Дидерихсе» прямо на улице, на холоду. И она сыграла – заставив его лицо окаменеть, после чего пошла направо, а не налево, как ее отец и, кажется, даже дед, которых она уже больше никогда не видела. «Направо» означало, собственно говоря, еще даже не саму жизнь, а только шанс на нее в эстонских лагерях при торфоразработках. И она, рискнув, сполна использовала этот шанс, – убежав в ту же ночь вместе с Мирошкой, таким же, как и она сама, сиротой, к партизанам. Те ее приняли и переправили в надежное место, а по дороге ее для порядка изнасиловал провожатый парень – почти ровесник, так забавно и так буднично склонявший это страшное слово – «в гетте», «из гетты» и т. д.

В конце войны Х., легко сменив имя и документы, в плен попал не как сотрудник герра оберштурмфюрера Бауера – палача Риги и Вольнинска (о, как выразительны эти серые, неприметные имена!), а как вояка из вермахта.