Истории простой еды - [2]

Драники войны

Хлеб был желтый, тоже с горохом – во всей деревне наступило гороховое царство с гороховой музыкой: колхоз недавно расщедрился и выдал его на работников почти десять центнеров, так что гороховую кашу теперь заедали гороховым хлебом и прикусывали круглым горохом.

Валентин Распутин. Живи и помни

…Владимир Войнович в автобиографической книге «Автопортрет» вспоминает вкус блинчиков из картофельных очисток. В самом начале войны, в эвакуации, не было для него ничего прекраснее. Но прошло совсем немного времени, и в начале 1944 года, когда с продуктами стало ненамного лучше, будущий автор Чонкина попросил свою маму приготовить такие блинчики: «Я взял блинчик, откусил – и выплюнул. Отвратительнее этого я ничего никогда не пробовал. Кроме разве вареного сала».

Люди, испытавшие настоящий голод, так же отличаются от никогда всерьез не голодавших, как воевавшие на фронте от проведших войну в тылу. Или вообще не испытавшие на себе что такое – война. Голод меняет человека. Иногда – полностью, принципиально. В том числе – внешне: например, пережившие ленинградскую блокаду времен Великой Отечественной войны, особенно те, кто в эти годы был ребенком или подростком, навсегда сохранили голодный рисунок скул, особенные, только блокадникам присущие складки у губ.

К тому же у человека времен фаст-фуда, Интернета и тому подобное отсутствует память на голод. Генетическая, социальная. Ведь те, кто попал в голодные годы Великой Отечественной войны во взрослом возрасте, не понаслышке знали, что такое голод начала двадцатых, начала тридцатых, что такое карточная система, отмененная в СССР в 1935-м. Голод для них был, если так можно выразиться, рядом.

И действительно – чтобы увидеть его следы, достаточно вглядеться в фотографии тех лет. Худые в большинстве своем лица. Пережившие голод в массе своей так и не смогли «набрать вес», остались субтильными. Или же сохранили в своем облике какую-то черту, сближающую их с блокадниками и свидетельствующую о пережитом – голод не проходит бесследно! – голоде. Например, тонкую шею при в общем-то крепкой, спортивной фигуре. Да и обидное словечко «жиртрест» – из тех же времен: «жиртрестов» было мало, раскормленных среди них и того меньше. Это сейчас посмотришь на толпу, в особенности – сзади, и понимаешь – какое это страшное зрелище…

…Но еще стоит отметить другое, крайне важное, методологически определяющее обстоятельство. История не существует вне своих носителей. Конкретных людей. Документы, данные из архивов, статистика, факты оживают, лишь будучи пропущены через человеческие эмоции, знания, установки. История подлинная может быть только субъективной, а популярные ныне призывы к «объективному» пониманию истории или по-детски наивны, или исходят в основном от тех, кому по большому счету хотелось бы, так сказать, положить историю под сукно. История еды военного времени, «малая история», неотделима от самой «большой» истории с ее датами и именами. И эта «малая история», история того, что ели люди во время войны, какими были самые вкусные блюда военной поры, в значительной степени дает нам представление об истории «большой». Но чтобы хотя бы приблизительно попытаться представить себе тот подлинный вкус «малой истории», следует обратиться к личному, неповторимому опыту. В полной мере не транслируемому…

Таким образом, опыт и память очень часто оказывают вспоминающему «медвежью услугу»: то, что когда-то, как это описано у Владимира Войновича, имело вкус нектара и амброзии, на самом деле настоящая гадость. Так и давно покойная тетушка автора этих строк, врач-психиатр, ученица Бехтерева, вспоминала, как в самые голодные дни ленинградской блокады она с сестрой варила бульон из пойманных и ловко освежеванных крыс. Тем, кто не знает, сообщу, что по запаху и цвету, а тетушка утверждала, что и по вкусу, крысиный бульон очень напоминает куриный. Аромат распространялся из комнаты сестер по всей коммунальной квартире, достигал ноздрей выживших соседей, и те были очень обижены, что Катя и Ева не поделились курочкой с ними: соседи же делились последним, там жили как одна семья, и даже страшные испытания не поколебали подлинного благородного питерского духа. Через много-много лет тетя Катя, рассказывая про блокаду, пела «частушку»: «Дамочки! Не мойте ваши рамочки! Ешьте лучше бобы, готовьте скорее гробы!» Текст «частушки» сбрасывали на листовках с воздуха немцы, увидевшие, что весной ленинградцы затеяли мытье окон. И, вспоминая о том, что никаких бобов у них той весной давно уже не осталось, говорила о запомненном навечно вкусе крысиного мяса: «Самым вкусным в моей жизни были пирожные в варшавской кондитерской году в 13-м, перед Второй Отечественной (для тетушки Отечественных войн было три, первая, понятное дело – 1812 года. – Авт.), и эти крысы. Крысы дали возможность выжить, пирожные дали ориентир – для чего…»

К слову, в Ленинграде карточки были введены еще до начала блокады, 18 июля 1941 года, норма составляла 800 граммов хлеба, но уже в сентябре нормы были снижены: рабочим и инженерно-техническим работникам – по 600 граммов, служащим – по 400 граммов, детям и иждивенцам – по 300 граммов. Последующие снижения довели дневную норму рабочих до 250 граммов, всем остальным – 125 граммов, что привело к резкому скачку смертности (за декабрь 1941 года умерло около 50 тысяч человек), но к весне нормы были повышены до 350 граммов рабочим и до 200 граммов остальным жителям города. По нормативам, хлеб того времени именовался «суррогатным» и состоял на 50 процентов из дефектной ржаной муки, на 15 процентов из целлюлозы, на 10 процентов из солода и столько же жмыха, на 5 процентов из отрубей и соевой муки…