Истории про любовь - [5]

(«Я хочу репетировать – старухи мне мешают».)

И она нашла себе отдельную квартиру,

даже целый дом!

Это могла найти только она:

дом на Софийской набережной,

предназначенный на слом.

Его тайно сдал техник-смотритель

за сорок рублей, которых у нее не было, —

их платила безумная поэтесса,

«девочка с тараканчиками»,

не прошедшая в Литинститут.

Мы познакомились с ней на Патриарших прудах —

на бульваре Мастера и Маргариты…»

Это был дом с крестами досок на окнах,

как в войну,

с оборванными обоями, висящими в квартирах,

как обгоревшая кожа,

с ночными привидениями,

с отключенным водопроводом,

с приставаниями пьяного техника-смотрителя…

Дом смотрел слепыми окнами днем,

а по ночам в нем зажигались свечи

(опять «Мастер и Маргарита»),

и девочки-мальчики крались в квартиру

по пустой лестнице,

освещенной глазами осторожных кошек.

Дом оглашался ее стонущим пением.

Звенели стаканы,

«И всю ночь подъезжали кареты…» (ее слова).

Но пришлось бросить и этот дом,

потому что наступила зима,

и она почувствовала себя в доме,

как андерсеновский утенок в замерзающем пруду.

И тогда она начала путешествовать по знакомым.

Она купила в «Детском мире» игрушечный револьвер.

Он должен был защищать ее

во время неожиданных ночевок,

во время случайных пристанищ,

которые она находила той зимой.

Ей легко было менять квартиры:

все ее имущество, кроме револьвера,

составлял череп,

который подарил ей на день рождения

нищий художник.

В него она влюбилась безумно и сразу,

объявила его Ван Гогом,

чтобы убежать от него,

когда полюбит он.

Это была беда:

она любила, пока не любили ее,

потому что только пустота

могла поглощать ее постоянное извержение —

извержение любви.

Как часто ночами,

обезумев от луны,

она набирала телефоны возлюбленных

и, задыхаясь от нежности,

объяснялась им в любви, читала стихи,

чтобы не узнать их при встрече…

В тот хипповый год и состоялся ее дебют —

дебют на большой сцене.

Однажды ночью после спектакля

у одного московского театра,

где давно были погашены огни,

собрались мальчики-девочки.

Дверь служебного входа осторожно открылась,

и ночной сторож

(мальчик, не поступивший в ГИТИС)

впустил их всех.

Это были они —

отвергнутые возлюбленные театра.

«Непоступившие братья и сестры»

прошествовали в пустой зал.

Горела дежурка на сцене —

прекрасный таинственный свет.

Она поднялась первой.

Первой – на сцену.

Потому что влюбленный мальчик-сторож

выдумал все это для нее.

В ту ночь на настоящей сцене

она читала монолог Мэрлин

и играла отрывок

из возлюбленного «Мастера и Маргариты».

На настоящей сцене

она пела свои песни,

танцевала безумные танцы —

босиком, как Айседора Дункан.

Мечта, за которой она приехала в Москву, сбылась:

состоялся ее триумф —

триумф на настоящей сцене.

В ту ночь она стала Актрисой.

Первой Актрисой несуществующего театра…

На рассвете волшебство умирает.

Мальчики-девочки подчинились правилам:

они поаплодировали друг другу

и разошлись.

На пороге театра она встретила солнце.

Потом пошла на Патриаршие —

на свою любимую скамейку,

где в Москве впервые появился Воланд.

Она сидела на скамейке

и смотрела на пруд,

где Левин в «Войне и мире» на катке увидел Китти…

(Это рассказал ей литературовед,

в которого она была влюблена целых три дня.)

Вот тогда на Патриарших она сказала:

«После такой ночи можно и умереть».

В первый раз она примерилась к смерти.

…Ковер, на котором она лежала…

Она шла по Арбату поступать

(и не поступить)

в свой последний раз.

Шла хипповая Гончарова в тряпичной диадеме,

а навстречу шла она же,

только что приехавшая в Москву.

У обеих было одно лицо.

Только у нее – слишком много румян.

Только у нее – первые складки у рта.

Только у нее – страх в глазах…

Жаль, что они не поговорили друг с другом.

Она рассказала бы той, глупой и юной,

о своем триумфе на украденной сцене

и еще о том, как она вкусила славу

в летнюю душную ночь в Крыму…

Второй рассказ подруги:

«Мы возвращались из Коктебеля.

У нас не было денег,

в Феодосию нас довезли на попутке.

Она была в восторге

и написала плакат:

«Мы – две студентки театрального.

Опоздали на поезд».

И все.

Заметьте, никаких просьб —

только факт.

А потом она встала у кинотеатра с гитарой

и запела стихи Цветаевой

своим рыдающим голосом,

счастливая, что у нее на груди красуется:

«Студентка театрального».

И люди останавливались

и слушали, как она пела.

И собралась толпа.

А потом из кинотеатра вышла тетка —

наша вечная российская баба-яга —

и стала орать, чтобы она убиралась.

Но она даже не повернулась.

Она пела.

И тогда тетка вызвала по телефону наряд.

Приехал молоденький милиционер.

Он старался быть суровым и попросил документы,

но тогда вышла другая тетка —

тоже вечная наша российская тетка —

и заорала:

«Не тронь дочек, а то я так тебя трону!»

Но милиционер был на работе:

«Почему нарушаете?»

И она ответила в своем стиле:

«Мы не нарушаем. Надеюсь, вам известно,

что в Италии это обычная картина:

человек поет, когда ему нужны деньги».

«Пройдемте в отделение», —

сказал несчастный милиционер.

«Мы можем пройти в отделение,

если нам там выдадут двадцать пять рублей

и шестьдесят копеек на дорогу».

Толпа зашумела,

и добрая тетка пошла в решительное наступление.

И тогда милиционер вдруг закричал:

«Ну, вы! Сколько вас тут сердобольных!

Неужели не найдется по полтиннику для девушек