Истории из зоны АТО - [46]

Я вспоминаю наш поселковый хлеб на два лотка, и, понимаю, мир давно разделился, и даже, не по идейно-политическому окрасу, идеологии, а совершенно по другому принципу. Но…

«Нормальные» и «стадо», — услышать это от защитника русского мира, разрушившего все вокруг, наводнившего мой город броней и оружием, это даже не знаково, это феерично. 

То, что меня отнесли к нормальным, это приятно, но, непонятно, ведь именно это недовольное и всеобвиняющее, требующее льгот и халявной гречки, было фундаментальным в построении русского мира, создания ЛНР на моей земле, а теперь, вот такой поворот. К нам-вежливо, их-битой.

Извиняюсь перед камуфляжно-опистолеченным философом, и поворачиваюсь к дочери, чтобы уточнить необходимость покупки.

И тут, видно, судьба, решила, что в условиях оккупации нервы, как курок, должны быть взведены всегда, поэтому мое жизнелюбие выдало довольно ехидным голосом:

- Ма, не вздумай это покупать, — ткнув в сторону конфет. — Я это есть не буду. Во-первых, я не маленькая, и без конфет обойдусь, во-вторых, дорого, пошли лучше муки купим, я яблок соберу, пирожков наварганим, в-третьих, вот, — кивнув в сторону продавца, — пусть смотрят, и думают, какая у них страна. Еда закончится, эти вас съедят,-резюмировала дочь, обращаясь к продавцу философу, — вот если бы я создавала государство, я бы не стреляла, а законы написала, и паспорт давала только тем, кто нормальный. Вот я сделаю так, чтобы у нас и законы были нормальные, и люди нормальные, и страна нормальная, и, чтобы не воевали, а если драться или ругаться, когда не воспитанные, я сделаю специальную воспитательную тюрьму, и не выпускать, пока вежливыми не будут. А тем, кто не воспитался, штампик специальный ставить, чтобы их никуда не пускали там, в магазин, в самолет, как опасных. А то стреляют тут, все лето испортили. Пошли за мукой, — счастливый в своих умозаключениях, пританцовывая, выдал ребенок, — пирожков хочу. 

Я побледнела. Все восемь человек в маленькой очереди, включая камуфляжного охранника-продавца смотрели на бушующее негодование, источающее законодательно-воспитательный инициативизм.

Я так понимаю, что влипать в историю, это у нас семейное.

Я очень боялась, чтобы ее не понесло (это у нас в крови) на размышления о Конституции, и других запрещенных к произношению, и могущих привести к печальным последствиям, вещах. Два предреферендумных месяца, она и так со школы приходила с такими записями в дневнике, что я понимала, почему у нас дети не любят свою страну. Патриотизм убивается в школе.

И хотя очередь улыбалась, я, зажав руку маленькой подставлялы, с замершим сердцем, попыталась уйти в помидорные ряды. Особо проукраинского или антилнровского она не сказала, но лучше свалить. 

Сзади окликнули

- Девушка, подождите.

Сказать, что у меня остановилось сердце, не сказать ничего. Я узнала голос камуфляжно-опистолеченного. Он подошел к нам. Протянул дочке кулек конфет. 

- На. Законы напиши, — улыбнулся, — первый раз слышу, чтобы девочка в таком возрасте о законах думала, может ты, что-то и сможешь изменить. 

Я потянулась к кошельку.

- Нет, — остановил он меня, — я это для нее. Вы только объясните ей, сейчас, о безопасности, здесь много чужих, не местных, они просто вас убьют, нормальных уже почти не осталось, — он кивнул в сторону орущей очереди, которую периодически тыкал битой Борька, — и…уезжайте отсюда. У меня сын в Днепре, в университете, со мной не разговаривает, даже не позвонил сказать, что внучка родилась. А ведь мы хотели, чтобы все жили хорошо, без олигархов, фашистов. А теперь, я для него фашист, почему? Не Коломойский, а я?

Он вдруг напрягся, посуровел.

- Да, лишнего не болтай, если выжить хочешь, это война. Здесь скоро ад будет, сиди, не высовывайся.

Отойдя на приличное расстояние, долго, срываясь на слезы, воспитывала ребенка, “не болтать, не говорить, не рыпаться, и даже не думать” 

Мы ревели, сидя на скамейке, обнявшись, по очереди и вместе. Хотя и сказать-то мне ей не чего. Мы же на своей земле, в своей стране… 

Светило солнце, мужики пили на скамейке пиво, люди, торопились домой с сумками спелых помидор. А я говорила ребенку, что-то глупое об оккупации, врагах, чужой стране, где мы случайно, даже не по своей воле, оказались, смерти, войне, расстрелах, предателях, о том, что нельзя высказывать свое мнение на людях, хотя оно правильное и верное…Брала с нее чесслово о «молчании-золото» и…плакала. 

Да, я трус. Ребенка воспитывала в патриотизме и любви к Родине, а теперь, учу держать язык за зубами. Может кто-то обвинит в слабости, но мне уже пофиг. Нам бы выжить. Понимаю, почему не могу уехать в Россию, там страх в крови, а мы, свободолюбивые, нас страхом ломают. 

У меня нет автомата, но есть желание сохранить жизнь близких. Да, для меня это дико, то, что происходит вокруг нас. 

А вокруг все больше страха, зла и холода. Холод стал ощутимей и осязаемей. Он передвигается по городу большими сосредоточенными колоннами и смотрит на меня черными соплами орудий…говорит, что он, страх, гуманитарная миссия. Организм отказывается принимать страх, в качестве гуманитарной помощи, и в качестве оружия, и военных. Похоже, тем, кого Борька битой, им все равно, а мне-нет. Мне страшно, холодно и противно.