Исторический калейдоскоп - [58]

Некоторые подробности поэмы говорят, что она действительно внушена этим рассказом адмирала. Вместе с тем Т. Гуд не ставил перед собой задачи создать «стихотворный протокол» дела Евгения Арама, поэтому преступление заглавного героя и личность его жертвы творчески переосмыслены.

Позднее Бульвер-Литтон сделал Евгения Арама героем одного из самых популярных своих романов («Евгений Арам», 1860).

Полагаю, что в наши дни, когда средства массовой информации периодически сообщают о преступлениях, совершённых педагогами, поэма Томаса Гуда вправе рассчитывать на наше внимание, хотя бы в историко-социологическом плане.

Несколько лет назад я перевёл начало поэмы Гуда. Мой перевод выполнен, скорее, в соавторской манере Жуковского.

Сон Евгения Арама

Жил в Норфолке некто Евгений Арам, —

Учитель из города Линн.

Он книги читал, иль бродил вдоль реки,

Когда оставался один.

Скрывала какую-то тайну душа

В пустыне окрестных равнин.

Вкруг школы был старый, запущенный сад,

За нею — задумчивый пруд.

Любовь и покой снисходили в сердца

Детей, обучавшихся тут.

Казалось, что в эту обитель вовек

Ни горе, ни зло не войдут.

Однажды под вечер, окончив урок,

Арам возле школы сидел.

Вглубь сада косыми тенями полз мрак,

И ветер в листве шелестел.

Учитель как будто застыл на скамье —

Так пристально в книгу глядел.

Хотелось, наверно, забыться ему

В вечернем саду золотом,

Но тайная мысль неотступно в глазах

Светилась недобрым огнём,

И тонкие пальцы его, чуть дрожа,

Касались листа за листом.

Но вот он захлопнул в сердцах переплёт, —

Так крепко, что звякнула медь

Застёжки, — раздумий мучительный гнёт

Не в силах и дальше терпеть.

— «О, Господи, если бы память мою

Я мог бы вот так запереть!»

Вскочив со скамейки и стиснув виски,

Тревожно Арам зашагал.

В саду, в стороне, между тем ученик

Внимательно что-то читал.

Учитель спросил, что в руках у него.

— «Смерть Авеля», — мальчик сказал.

Учитель сел рядом и заговорил,

Потупив свой сумрачный взгляд,

О тех преступленьях, чью память в веках

Людские преданья хранят,

И гнусных убийцах, кому праотцом

Был проклятый Авеля брат.

Рассказывал он, невзирая на стон

Испуганной детской души,

О жертвах, кому отзывалось на крик

Лишь эхо в безлюдной глуши,

Чьи души безмолвно теперь вопиют

В ночной безмятежной тиши,

О муках убийц, проводящих свой век

С багровым туманом в глазах,

О том, как с полуночным боем часов

В сердца их вселяется страх

Пред Высшим судом, обличающим зло

В ниспосланных Господом снах.

— Я знаю, поверь мне, — Арам продолжал, —

Мне страх этот тоже знаком,

Который уж год как душа смущена

Однажды приснившимся сном:

Пригрезилось мне, что расправился я

Со слабым, больным стариком.

Мы шли вместе полем за городом. Путь

С небес озаряла луна.

Он стар был и слаб — вот и всё, в чём его

Пред мной заключалась вина.

Кругом было тихо. Мы были вдвоём,

Да третьим, знать, сам Сатана.

На этом мои поэтические старания прерываются. С концом поэмы терпеливый читатель может ознакомиться в построчном переводе М. Л. Михайлова:

«Здесь, — подумал я, — умрёт этот человек, — и я возьму его золото!»

Два внезапных удара сучковатой палкой да удар тяжёлым камнем, да рана торопливым ножом, — и дело было сделано: у ног моих лежал лишь безжизненный труп.

Лишь безжизненный труп, который не мог сделать мне зла, — а всё же я тем больше боялся его, что он лежал так смирно — было что-то в глазах у него, чего я не мог убить.

И вот, весь воздух вокруг, казалось, охватило какое-то грозное пламя, тысячи тысяч страшных глаз с укоризной глядели на меня. Я взял мёртвого за руку и окликнул его по имени.

О Боже, как я вздрогнул, взглянув на убитого! Когда я притронулся к бездыханному телу, ручьём хлынула из него кровь, — и на каждую рану его приходилось по жгучей язве у меня в мозгу!

Голова моя пылала, сердце застыло, как льдина. Окаянная, проклятая душа моя, — я это знал, — принадлежала дьяволу. Раз десять простонал я, а убитый простонал всего два раза!

И с далёких гневных небес, из самой их глубины, послышался голос — грозный голос мстящего духа: «Преступник, возьми мёртвого и скрой его от моих глаз!»

Я поднял бездушное тело и бросил его в пруд. Сонные воды были черны, как чернила, и глубь была страшная. Помни, мой милый друг, что это всё снилось мне.

С глухим плеском пошёл труп ко дну и пропал из глаз. Тут я вымыл свои кровавые руки, освежил холодной водой свою голову, — и сидел в этот вечер с детьми в школе.

Боже мой! Знать, как чисты их души, и как черна и гнусна моя душа! Я не мог повторять с ними их детские молитвы, не мог петь с ними вечерние гимны. Я был словно могильный дьявол между светлыми херувимами.

Мир пошёл вслед за каждым из них, и постлал им спокойное изголовье. Ужас был моим грозным приспешником, он светил мне в постель, он поднимал в полночь занавеси вокруг неё окровавленными пальцами!

Всю ночь лежал я в агонии, в тёмной и страшной муке. Я не смел сомкнуть воспалённых глаз и с ужасом ждал сна. Одна страшная мысль постоянно терзала меня, сильней и сильней билось моё сердце искушением, неустанно звавшим меня пойти и посмотреть на мёртвого в его могиле.

Я встал с постели, как только просветлело небо, диким взглядом отыскал чёрный проклятый пруд и увидел мёртвого, потому что ложе предательского пруда высохло.