Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции - [96]
О сочувствии верующим речи не шло. Скорее, власти боялись довести ситуацию с верующими до бунта (и потерять политический авторитет у рабочих), одновременно опасаясь обвинений в потакании «реакционным силам»{317}. Возможность компромисса была окончательно перечеркнута серьезным бунтом в текстильном городе Шуе, расположенном в 260 км от Москвы. Как результат волнений (четверо погибших), так и близость Шуи к Москве стали потрясением для властей. В своем знаменитом письме, написанном 19 марта, сразу после того, как до центра дошли новости из Шуи, Ленин заявил, что «черносотенное духовенство во главе со своим вождем совершенно обдуманно проводит план дать нам решающее сражение». Косвенно ссылаясь на слова Макиавелли («Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый краткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут»), Ленин призвал к решительным действиям по подавлению религиозного сопротивления. Из этого письма, которое было опубликовано в 1970 г. в эмигрантском русском журнале, явствует, что на тот момент генеральный план уже существовал{318}. Однако, если помнить о более широком контексте и о развернувшейся внутри Политбюро борьбе, становится ясно, что решение о переходе к жесткой линии было принято поспешно: политике Ленина был присущ менее обдуманный и методичный характер, чем политике мыслителя, чьи идеи он попытался проводить в жизнь{319}.
Тем не менее именно это письмо привело к резкому усилению гонений на религиозные группы и подъему волны антирелигиозной риторики в газетах. Она стала особенно ощутима в последнюю декаду марта 1922 г. и не стихала до начала лета. Если письмо Ленина о Шуе непосредственно предшествовало масштабной антицерковной кампании, то свертывание этой кампании последовало за еще одним важным эпизодом биографии Ленина – первым инсультом, произошедшим в ночь с 26 на 27 марта и сделавшим его инвалидом. Случись этот инсульт, после которого Ленину потребовалась интенсивная реабилитация, на два или три месяца раньше, никто из членов Политбюро не имел бы достаточно власти, чтобы продвигать жесткую линию по отношению к церкви{320}.
В течение марта и апреля советская пресса пребывала в состоянии истерии. Доклады о бесчинствах, творимых черносотенцами, за которыми, как считалось, стояли церковные лидеры, сопровождались письмами от общественности, возмущавшейся тем, что изъятие ценностей идет слишком медленно. Вклад духовенства в дело борьбы с голодом теперь неизменно оценивался так: «слишком мало и слишком поздно». А чаще духовенство обвиняли в открытой обструкции, с удовольствием и в подробностях описывая показательные процессы{321}. Как следствие конфискаций, в Советской России появилось организованное, хотя и немногочисленное, объединение атеистов. Их газета «Безбожник» начала выходить в декабре 1922-го. Знаменитые коммунистические ритуалы – красные крестины и похороны, празднование коммунистического рождества и пасхи – также возникли в период после конфискаций, т. е. в 1923 и 1924 гг.{322}
Полномасштабная борьба против религиозных организаций, проводившаяся с февраля по июнь 1922 г., таким образом, не являлась кульминацией хорошо спланированной политики. Конечно, конфронтация с церковью была в известной степени предопределена, так как большевики были радикальными атеистами и отношение обеих сторон к статусу церковных зданий и имущества слишком различалось: для одних это были материальные объекты, которым стоило найти лучшее практическое применение, для других они олицетворяли собой Царство Божие{323}. Тем не менее именно в этот момент противостояние церкви не было необходимостью. Что произошло бы, если бы удалось достичь компромисса с кем-то из высших иерархов церкви, пользовавшимся доверием как традиционалистов, так и реформистов, – например, с митрополитом Вениамином?
Для любого компромисса такого рода имелись серьезнейшие препятствия – в первую очередь со стороны церкви. Патриарх Тихон был настроен против изъятия чаш для причастия (потиров), что оставляло мало пространства для маневров любому высокопоставленному представителю духовенства, если тот хотел остаться в системе патриархата: действовать без «благословения» владыки считались совершенно неприемлемым{324}. Со своей стороны, многие верующие – даже те, кто симпатизировал большевизму, – считали, что трогать церковную собственность нельзя. Пока советская пресса рассказывала о письмах от «христиан» с требованиями как можно скорее сдать богослужебную утварь, стенограммы встреч с общественностью рисовали совершенно иную картину. На совещании Петроградского совета 20 марта один из ораторов горячо протестовал против изъятий. «Прямо перед Севастопольской кампанией Николай Первый вынудил Киевскую Лавру передать такого имущества больше чем на двадцать миллионов», – говорил он. Однако, если вспомнить последствия Крымской войны, «ни к чему хорошему это не привело». Заканчивалось выступление такими словами: «Я – сын бывшего крепостного, я не иду против советской власти, я ей желаю добра, но я прошу: не идите против Бога…»
