Истоки - [44]

После обеда Шеметун отправился к Юлиану Антоновичу для делового разговора; на радостях, что избавился от забот и нашел человека, который будет выполнять работу за него, за начальника, он взял с собой Елену Павловну. Бауэр остался один во всем доме. Аккуратно выписывал он фамилии пленных — как некогда вписывал фамилии учеников в классный журнал или в табели.

Вспомнилось это и ему самому — и вспомнилась школа, знакомые учителя, вспомнилось, как уходил он на войну. С ликованием представил он, как — теперь уж наверняка! — вернется домой, обогащенный таким жизненным опытом, что затмит, конечно, всех своих коллег.

Он вспомнил, как накануне своего ухода показывал детям на карте границы огромной России и под нею — линию фронта в маленькой Европе. Европа была придавлена тяжестью русского пространства… Он умел показать это несоответствие так ярко, что дети слушали, затаив дыхание, а те, у которых отцы или братья были в русском плену, начали хвалиться этим. Бауэр усмехнулся, вспомнив старика директора школы, который считал себя заядлым патриотом и при всем том гордился своей политической благонадежностью.

Припомнил он и слова директора при расставании:

«Главное — возвращайтесь! И оставайтесь патриотом, дорогой коллега, даже в суровой обстановке войны»…

Молодые учителя, правда, еще тогда, в коридоре, и потом, на вокзале шептали ему на ухо:

«Не вздумайте умирать за Австрию — да передайте привет братьям-русским!»

Вспомнилась самая младшая из учительниц, озадачившая его взрывом ненависти к Австрии и внезапным горьким плачем.

Над кустами, над садами деревни, видными из школьного окна, беспечно носились тогда в синем небе ласточки. Точно такие же, какие носятся сейчас над кустами, над садом, видным из окна канцелярии…

Возвышение Бауэра внушило к нему уважение и пленных офицеров. Воспользовавшись отсутствием Шеметуна, обер-лейтенант Грдличка с шумом ввалился в канцелярию.

— Мое почтение, пан учитель! — гаркнул он на весь дом. — Поздравляю! Только не знаю, кого поздравлять — вас или нас!

Он так и сверкал шумной, неотесанной жизнерадостностью, отлично согласовавшейся с его круглой спиной и с животом любителя пива; он наговорил кучу всяких вещей, и слова его как бы приятельски похлопывали Бауэра по плечу. Лишь после этого он перешел к цели своего посещения: им, мол, обещан денщик, лучше всего если б он был заодно и поваром, повар им крайне необходим. Потом с шутливой церемонностью, со слащавой улыбкой, Грдличка пригласил пана учителя заходить к ним «на огонек».

— Будете желанным гостем! Кадет Гох тоже учитель. Мы устроим чешский кружок. А будет повар — будут и чешские булки, и свинина с капустой. И здесь ведь много можно сделать на благо нашего кружка.

Говоря все это, Грдличка постукивал пальцами по табакерке, потом с дружеской бесцеремонностью протянул ее Бауэру.

А тот с трудом подавлял улыбку — удовлетворение так и распирало его. Однако он оставался корректным и любезным и только приговаривал:

— Так точно, ваше благородие… Как только налажу канцелярию… Все, что с моей стороны… Всячески пойду навстречу… Пожалуйста…

Корректным оставался Бауэр и вечером, когда пленные офицеры обступили его на дворе, желая познакомиться с ним. Они повторяли приглашение Грдлички и засыпали Бауэра пустяковыми вопросами. Один кадет Шестак спросил дельное:

— Как будет поступать почта с родины? И как мне отправлять письма?

Он хотел знать, долго ли идет письмо до Австрии, а под конец спросил, стоит ли вообще писать.

— Пожалуй, мы будем дома раньше, чем письма. Русские бегут, и отступление их неудержимо…

Расходясь, офицеры сердечно желали:

— Будьте здоровы, пан учитель!

22

Следующий солнечный день пленные тоже еще наслаждались счастливой и суровой простотой животной жизни. Жевали липкий хлеб, валялись на травке, мылись, качая воду из двух колодцев, полоскали завшивленные рубахи в разбухшем деревянном желобе, чесали друг другу голые спины, давили вшей, спали, сидели в нужнике… Две кучки пленных расселись по углам двора — откуда ни возьмись, у них появились грязные карты, спасенные из огня сражений в чьем-то мешке и тоже попавшие в плен.

В общем, вид и самочувствие у пленных были как у солдат воинской части, только что выведенной из боя, из окопов на отдых куда-нибудь в тихий тыловой уголок. Разница была лишь в том, что их отдыхающую, животную лень уже не могла ужалить никакая мысль о войне. И они пока не стремились никуда с этого места. Заросший травой, плохо огороженный двор был для их усталости, для их отдыха достаточно просторным миром — миром, который они еще только открывали.

В первые дни такой насыщающей бездеятельности в лагере царил еще ленивый покой. Большинство, чьим центром притяжения стал вольноопределяющийся Орбан, молча отворачивалось от беспокойного меньшинства, группировавшегося вокруг Гавла.

Гавел со своими чехами разбил отдельный стан на некошеной траве в проулке между поленницей и полуразвалившимся забором. Отсюда, окрыленные надеждой, следили они за пленными офицерами, когда те, раскрасневшись, в расстегнутых мундирах, беспрепятственно пролезали через кусты над оврагом позади двора и стояли там, разглядывая широкий край с его ореховыми и березовыми рощами, с полями и лугами, с деревней, увенчанной величавой главой церкви, которая выглядывала из-за горизонта, как в праздник любопытная девушка — из окна.