Истоки - [41]

— Наверное, временное помещение, — пробормотал по-чешски кто-то, кого не разглядеть было в темноте.

— Летнее, — подхватил другой с горькой насмешкой.

— «Отель Гавел»!

Гавел, замкнувшись в себе, молча улегся было на нары подле унтер-офицера Бауэра. Но через некоторое время — будто с цепи сорвался — соскочил наземь, и все видели, как он огромными шагами двинулся прямо на караульного.

С внезапным напряжением и даже со страхом все ждали, что будет дальше.

А было вот что: глаза караульного настороженно вскинулись навстречу подозрительному буяну. Гавел посмотрел в эти глаза, только когда штык уперся ему в грудь.

Караульный сказал что-то весьма решительным тоном и сейчас же перевел свой спокойно-сосредоточенный взгляд куда-то поверх Гавлова плеча. Лишь вторую попытку Гавла прорваться к двери солдат остановил выразительным движением штыка. Тогда Гавел несколько отступил, но для того лишь, чтоб поймать своим бычьим лбом скользящий, неуловимый взгляд караульного.

— Отойди, отойди, — хмуро и примирительно проговорил солдат.

— Мне надо выйти, — очень четко произнес Гавел, конечно, по-чешски, присовокупив несколько образных выражений.

Однако при третьей попытке приблизиться к двери он почувствовал на груди неумолимое острие. А солдат еще поднял тревогу, призывая помощь.

Руки Гавла бессильно упали.

— О, болван, болван!..

Пуще всякого унижения его взбесило то тупое, добросовестное безразличие, с каким караульный опустил к ноге приклад в ту минуту, как только Гавел отошел от него со своими бессильными руками.

Это взбесило не его одного — всех пленных. И как мина от электрической искры, мгновенно вспыхнуло всеобщее возмущение.

С диким ревом с дальних нар сорвалось несколько пленных самых разных национальностей и с криками устремились к дверям. Один даже без всякого стеснения принялся на глазах у караульного спускать штаны.

На этот шум по тревоге, поднятой караульным, явился русский фельдфебель, и пленных со смехом погнали к нужникам — как гонят стадо на водопой; потом их тем же порядком водворили обратно.

После столь унизительного способа удовлетворять мятежные требования, возбуждение, охватившее пленных, быстро погасло. Бунт сменился покорностью — и когда пленные вернулись в коровник, недовольство их прорывалось уже только в отдельных выкриках.

Бауэр, не участвовавший в бунте, теперь не выдержал. Специально для Гавла он громко и довольно бессвязно принялся ругать «всяких буйных дураков», которые черт знает как ведут себя в первый же день и чье упрямство под стать ослиному!

Многие, не расслышав толком, не поняли, на что направлено возмущение унтер-офицера, и тем смелее стали выкрикивать упреки и едкие насмешки в адрес русских. Это уже до того взорвало Бауэра, что он совершенно вышел из себя и, не обращая внимания на изумленных товарищей, выложил все, что думал.

— Вы подняли скандал по собственной глупости! — кричал он. — Вы подняли скандал потому, что русский не понимает трепотню Гавла! Вы готовы скандалить и безобразничать в поддержку любого горлопана! В одном ряду с немцами! Это — занятие для…

Бауэр осекся — запас его иссяк, не встретив сопротивления.

Беранек, которому тоже — хотя и по другим причинам — тягостен был неожиданный конфликт и беспорядок, с жаркой преданностью глядел на своего взводного. При последних суровых словах Бауэра он перевел сердитый взгляд на Гавла. Тот только посвистывал от обиды, уставившись на оконце под потолком. Потом он повернулся на бок.

— Что же нам, лопнуть было в этом славянском хлеву, что ли? — осклабившись, крикнул он Бауэру.

Никто ему не ответил, и Гавел пустил еще стрелу:

— Мычать, что ли, нам… чтоб этот «брат-славянин» понял?

Стало тихо, и после долгого молчания Бауэр заговорил уже благоразумнее и спокойнее:

— Делать выводы под горячую руку из одного факта, вовсе и не враждебного нам, из недоразумения — всегда несправедливо и опасно. А известно ли вам, что в Австрии в таких случаях, как сегодня, — в пленных попросту стреляют?.. С терпением и спокойствием скорее разберешься в делах, требующих времени для объяснения, чем нагромождая новые недоразумения.

Больше обо всем этом инциденте не было сказано ни слова.

В оконцах под потолком гасло чистое небо. И пленным казалось, словно за этими окошками уходит из виду какой-то берег, а сами они сбились с курса в неизвестных водах. Ими овладевала тревога неопытных мореплавателей на корабле, перед качающимся носом которого сгущается туман и темень. И все же они были рады, что ночь отделила их друг от друга, и каждый мог побыть наедине с своей тоской.

Коровник постепенно наполнился дыханием спящих и едким, липким, душным смрадом.

* * *

Ночью расплакалось небо. С утра шел безутешный дождь, вода просачивалась струйками из-под неплотной двери коровника. Караульный, сменивший предыдущего, топал ногами, стряхивал дождевые капли с фуражки и с плеч. Если б не голод, неотвязный, доходивший до боли в желудке — сухой коровник показался бы совсем уютным.

Пленным разрешили свободно выходить по нужде, и караульный только смотрел им вслед, смеясь тому, как они торопливо пробегают туда и назад.

На обед вывели в какой-то неопределенный час дня, однако по всем признакам, довольно ранний. Дождь уже перестал. Пленные стояли под дырявым разрушающимся навесом, где гулял сырой сквозняк. В поле зрения были только деревянные и каменные стены старых строений, пропитавшиеся влагой, низкие, набрякшие водой облака да иззябшая черная земля в лопухах, под которыми расползался сырой сумрак.