Истоки - [26]

Грдличка поэтому не видел газеты, которую Томан вынул из кармана. А Томан, от всей души готовый извинить то, чем возмущались два чистюли-кадета, долго не решался начать задуманный разговор. В конце концов он робко и мягко проговорил:

— А знаете, в России выходит чешская газета…

Грдличка отвечал невозмутимым сопением и хрустом челюстей.

— Она в Петрограде выходит — хотите взглянуть, пан обер-лейтенант?

Жевание и сопение сделалось раздраженно-громким, но мясистая спина не дрогнула. Томан, видевший только эту глупую спину, протянул газету к самой груди обер-лейтенанта.

Тогда сопение и чавканье прекратилось. Обер-лейтенант рывком обернулся, уставив на Томана вместо спины свой лоб. Массивный кулак, сжимавший огрызок яблока, с яростью опустился на газетный лист. В ту секунду, которая пригвоздила Томана к месту, газета порвалась; сквозняк, тянувший через обе открытые двери, подхватил обрывки бумаги, чтоб швырнуть их на щебень полотна.

— Дрянь! Негодяй!

Томан так и сел на нары в неописуемом замешательстве. Поймав на себе изумленный взгляд одного из кадетов, он открыл было рот, чтоб сказать что-то в свою защиту, но возглас кадета: «Господи!» — предупредил его. И не успел Томан вымолвить первые слова, как кадет заткнул себе уши и откинулся на нары.

— Я не желаю спать с ним рядом! — крикнул он без всякого стеснения.

Тогда только оскорбленный Томан поднялся и выпрыгнул из теплушки.

Капитан, вернувшись, застал еще атмосферу скандала и долго ходил потом по вагону и по станции со страдальческим и озабоченным лицом.

В этой-то истории и проявилась непоколебимая приверженность обер-лейтенанта Кршижа к порядку и форме. Сначала этот добрый лысый человек только наблюдал волнение капитана, постепенно сам разжигая в себе страх и гнев. Его пугало и возмущало нарушение закона, в непосредственной близости к которому он, судья, вдруг очутился. И в конце концов этот скромный человек, прозябавший до тех пор среди мелкого офицерства, решительно возглавил всеобщее негодование и предложил действовать быстро и безотлагательно, чтоб разом покончить с неприятным делом.

— Я скажу ему, — отрезал он таким тоном, словно ссорился со всеми. — Беру это на себя.

Грдличка принял его предложение хмуро и молча. Приступить к делу он решился, только когда поезд подходил к следующей станции. Вдвоем с нетерпеливым Кршижем они, чтоб не возбуждать пересудов, отошли за последний вагон. Попутно Грдличка поручил кому-то из кадетов отыскать Томана: его-де просят.

Томан с готовностью явился на зов, хотя и был озадачен и удивлен. Вот это-то несоответствие между крепкой, сильной фигурой лейтенанта и смирением, написанным на его лице, больше всего взбесило Кршижа. Оно подействовало на него, как ложь. И в глазах честного добряка остриями штыков засверкала ненависть. Однако Грдличка, взявший переговоры на себя, сохранял надменное спокойствие — по крайней мере, на первых порах.

Начал он говорить с расстановкой, пониженным, уравновешенным тоном. Кршиж, не владевший собой, то и дело перебивал его, и в промежутках между словами Грдлички тыкал в Томана отточенными ненавистью замечаниями — так тычут в собаку палкой через щели забора.

— Пан лейтенант, — начал Грдличка, обращаясь к Томану, — вы своим поведением…

— Безобразным поведением! — рубанул Кршиж.

— …которое я сейчас не стану характеризовать точнее…

— Говорить противно!

— …привлекли к себе всеобщее внимание.

— И мы сыты по горло!

— Пан лейтенант, это было б вашим личным делом, если б вы тем самым не по-зо-рили (тут Грдличка впервые повысил голос) имя чеха в первую голову. Молчать! — резко оборвал он попытку Томана возразить и, чтоб успокоиться, сам помолчал немного. — Поэтому, пан лейтенант, я, как старший по званию из находящихся тут чехов, приказываю… молчать, когда я говорю! Прика-зы-ваю вам, пока вы носите этот мундир и находитесь в нашем обществе, держать себя так, как мы могли бы ожидать от интеллигентного человека.

— На черта он нам сдался! Пусть перебирается к своим… где он на месте!

Томан опять попытался горячо возразить, но Грдличка, не дав ему вымолвить слова, уже закричал, упиваясь своей властью над стоящим перед ним сильным человеком и собственной своей ролью:

— Вы сбиваете с толку простых людей, вы со своей безответственностью доведете их до беды…

— А сам ничего им не сможет дать!

— Когда вы станете гражданским лицом (Грдличка уже весь побагровел от усилий перекричать всякую попытку Томана объясниться), вот тогда можете идти на службу хоть к русскому…

Он вовремя спохватился, проглотил со слюною невыговоренное слово и, подавляя гнев, закончил резко:

— …если таковы ваши представления о совести и чести!

До сих пор Томан не замечал любопытных, собравшихся в сторонке. Это были пленные из хвостовых вагонов, в большинстве — немцы. Но хотя он ничего не видел из-за влаги, застилавшей глаза, он всем телом ощущал, как медленно смыкается вокруг него некая стена и знал, что от первого же его движения она может угрожающе накрениться. Он чувствовал, как его окружала, наваливаясь на него, холодная отчужденность, перед которой он — не более, чем потерпевший крушение; сознание этого делало его покорным и жалким. Покорностью были пропитаны и слова его, которые ему наконец-то дали выговорить.