Истины на камне - [11]

— Голова, в чем дело?

— Затмение, Ло.

— И надолго затмение?

— Максимум на полчаса.

— Терпимо.

В джунглях пронзительно и тонко закричал не то зверь, не то птица. В крике том была печаль. По спине у меня пробежал морозец. Сын Скалы упал рядом и, похоже, смаху. Под ним слегка содрогнулся пляжик.

— Это нестрашно, брат мой, — сказал я. — Скоро все кончится и опять засветит непрыткое ваше солнышко.

«Лингвист» перевел мои слова, но воин не ответил. Я поднял глаза. Над головой, и во все стороны сверкали звезды, крупные, будто яблоки темно-красные, рдяные, желтые, платиновые и совсем белые с перламутровым отливом. Синяя бегает на космическом большаке, она родилась в доме на главной улице, где всегда оживленно. Космос здесь густой и веселый. У нас, на закраине галактики, иллюминация поскромнее. Я, сдерживая дыхание, смотрел и смотрел вверх, я знал, что никогда не смогу насытиться красотой этой дикой ночи, наступившей посреди Ясного утра. В самом зените различалось созвездие в форме идеального равнобедренного треугольника, висевшего острием вниз. Три звезды густого киноварного цвета составляли этот треугольник, и нижняя была выпукла, она напоминала каплю кедровой смолы, готовой упасть от собственной зрелой тяжести. Чудеса однако не кончились: киноварное пятнышко (с него я не сводил глаз) вдруг запульсировало, — наливаясь темным жаром остывающего металла, и в созвездии вспыхнул пожар — огонь сперва заполнил купол неба, потом охватил всю видимость, вытянулся косой и распался. Размазанное пламя сочилось, падало теперь на Синюю нескончаемо и густо. Так густо и тяжело падают на нашей старой доброй Земле ноябрьские снега. Небесное пламя достало до нас: на песке с легким шипением рвались, подпрыгивая, огненные мячики, они катались, сталкиваясь, взмывали и падали, будто шары на биллиардном столе; мячики слипались на макушке гондолы и текли оттуда ручьями с игольчатой поверхностью, причем на каждой иголке, на конце ее, играл радужный калачик. Меня поражал этот пьяный разгул стихий.

— Ты бы лег, Ло, — сказал Голова.

— Что, опасно?

— Не очень, но все-таки…

Голова, как всегда, был прав: в щеку мне толкнулось что-то мягкое, потом в глаза ударил белый всплеск и следом накатила нешуточная боль. Я повалился лицом в песок, подумав: «Обожгло?» Я лежал, загородив голову руками, и умудрялся глядеть сквозь пальцы на гондолу. Виден был также краешек джунглей, темнеющих справа. Над деревьями тоже полыхало и щелкало, там тоже кипело и клокотало чертово варево. Я встал во весь рост, и, расталкивая шары руками (они сердито лопались), закричал:

— Гори! Гори шибче!

— Ты бы лег, — сказал Голова.

— Молчи, холодный разум! — Я пошел в пляс, наткнулся на воина и упал, а когда поднялся, с осадком горечи заметил, что планета принимает обыденный вид; солнце уже наполовину вытолкалось из темноты, закрывающей его, звезды гаснут, отдаляясь и холодея, и не прыгают уже по песку сумасшедшие мячики. Я сел рядом со Скалой, прижал ладонь к обожженной щеке и малость пригорюнился; чудеса все-таки случаются нечасто. Может, такое было впервые и никогда не повторится? Может быть…

2

Сын Скалы пришел в себя не скоро. Я спросил у него:

— Ты впервые видел звездопад?

— Впервые.

— А слышал о чем-нибудь подобном?

— Да, Пришелец. Слышал.

Скала отвечал скупо и все поглядывал вверх, где теперь в синеве висело худосочное светило. Мой отважный воин трясся как осиновый лист, в его кудрявую голову втемяшилось, что Вездесущий карает нас за ложь. Парень сразу уловил разницу между устной речью и письменной, что написано пером, не вырубишь топором, как говаривали наши уважаемые предки. Наболтать можно все, что угодно.

Вездесущий, он в годах, кое-что запомнит, кое-что и мимо ушей пропустит, а вот когда документ на руках и перед глазами, совсем другой оборот, совсем другие козыри выплясывают! Так примерно рассуждал Скала и показывал на меня пальцем; сверху, мол, прилетел, а тоже не шибко умный. Брат мой стонал и бил себя не жалеючи кулаком по лбу с такой силой, что голова гудела колоколом. Особо же он жалел о том, что мы написали Неизмеримому, что у женщин от любви к знаменитому воину выпадают волосы и крошатся зубы: это, дескать, чистое бахвальство.

— Ты же придумал про волосы и зубы, брат!

— Разве я?

— Забыл?

— Ты придумал! — Скала показал на меня пальцем.

— Ты успокойся, пожалуйста.

Воин неохотно сел, качая головой, он встряхивал плечами, и тонкие его руки болтались вдоль тела как чужие. Скорбь его была искренней и безмерной.

— Хочешь, верну письмо назад, оно ведь еще не долетело до Вездесущего?

— Ты можешь его вернуть, Пришелец?

— Могу.

— Значит, Вездесущий гневался по другому поводу, а? Не письмо его рассердило, Пришелец?

— Нет, конечно.

Скала взял из рук у меня прутик и стал чертить на песке круги. Он задумчиво морщил лоб, вздымал брови, потом заговорил речитативом:

— Живут наверху три брата. Один брат только ест и спит. Это — брат средний. Другой брат мало есть, мало спит и все сердится. Это — брат старший. У третьего брата есть сердце, и он складывает песни. Это — брат младший, и зовут его Цок. Скала нарисовал три кружочка, составляющие, как я понял, созвездие-треугольник, которое так четко светилось давеча. — А еще выше, там, где уже нет ничего и только тьма, есть женщина, и зовут ее Огонь.