Истинная жизнь Себастьяна Найта - [35]

Он отошел в глубь комнаты и извлек откуда-то большой черный фолиант.

— Вот, — сказал он, — вот первая неделя июля тридцать пятого. Профессор Отт с супругой; полковник Самаин…

— Но позвольте, — сказал я, — мне не нужен июль тридцать пятого. Что мне нужно…

Он захлопнул книгу и понес ее обратно.

— Я только хотел вам показать… — сказал он, не оборачиваясь, — хотел показать… (щелкнул замок) что книги у меня в полном порядке.

Он вернулся к своей конторке и стал складывать лежащее на бюваре письмо.

— Лето двадцать девятого, — взмолился я. — Почему вы не хотите показать мне эти страницы?

— Потому что так не принято, — отвечал он. — Во-первых, я не хочу, чтобы совершенно посторонний человек беспокоил людей, которые были и будут моими постояльцами. Во-вторых, я не понимаю, почему вы так стремитесь разыскать даму, которую не хотите назвать. И в-третьих, я не хочу неприятностей. Мне и так хватает неприятностей. Тут в соседней гостинице в двадцать девятом году одна швейцарская парочка с собой покончила, — заключил он ни к селу ни к городу.

— Это ваше последнее слово? — спросил я. Он кивнул и поглядел на часы. Я повернулся и вышел, хлопнув дверью — насколько это возможно с этими чертовыми пневматическими устройствами.

Я медленно побрел к станции. Парк. Может, эту каменную скамейку под кедром Себастьян вспоминал перед смертью. А очертания вон того кряжа были, может быть, росчерком пера над каким-нибудь незабываемым вечером. Вся эта местность стала мне казаться громадным отвалом пустой породы с погребенным в ней черным алмазом. Какая ужасающая, нелепая, мучительная неудача! Свинцовая тяжесть совершаемого во сне усилия. Безнадежные попытки уцепиться за тающие предметы. Почему прошлое так непокорно?

Что же теперь делать? Реку жизни, в плаванье по которой я так жаждал пуститься, на одном из последних извивов затянул белый туман — совсем как дол, на который я сейчас глядел. Можно ли, несмотря на это, браться за книгу? Книгу с белым пятном. Мне представилась незавершенная картина — руки и ноги мученика даны контуром, в боку торчат стрелы…^{45}

У меня было чувство, что я заблудился, что мне некуда идти. Я достаточно долго ломал голову, как отыскать последнюю любовь Себастьяна, чтобы видеть: другого способа установить ее имя нет. Ее имя! Заполучи я эти засаленные черные тома, я его опознал бы сразу. Не махнуть ли рукой и заняться сбором кое-каких мелких деталей — тоже нужных, причем тут я хоть знал, куда обращаться.

В таком-то смятении ума сел я в неторопливый поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда я, может быть, проследую дальше в Швейцарию… Но нет, я не мог осилить колющую боль провала, хотя усердно пытался погрузиться в прихваченную с собой английскую газету: помня о предстоящей мне работе, я, упражнения ради, старался читать только по-английски. А можно ли приступать к тому, замысел чего столь вопиюще неполон?

Я был один в купе (вещь обычная для второго класса на таких поездах), но недолго — на первой же станции вошел невысокий человек с кустистыми бровями и, поприветствовав меня на континентальный манер на густом горловом французском, уселся напротив. Поезд мчался прямо на закат. Внезапно я заметил, что мой визави глядит на меня с сияющей улыбкой. «Прекрасный погода», — сказал он, снимая котелок и являя розовую макушку. — Ви англичанин? — спросил он, утвердительно кивая и улыбаясь.

— Сейчас, пожалуй, да, — отвечал я.

— Вижу, то есть я увидель, ви читаль английский газет, — сказал он, ткнув в газету перстом, потом сдернул желтую перчатку и ткнул снова (его, наверное, учили, что неприлично показывать пальцем в перчатке).

Я что-то пробормотал и отвел взгляд; не люблю дорожной болтовни, а сейчас был к ней особенно не расположен. Он проследил за моим взглядом. Садящееся солнце воспламенило многочисленные окна большого здания, которое медленно поворачивалось, демонстрируя постукивающему мимо поезду одну дымовую трубу, потом другую.

— Это есть Фламбаум и Рот. Большой фабрика, завод. Бумага.

Возникла небольшая пауза. Он почесал свой большой блестящий нос и подался ко мне.

— Я быль в Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкасл, — он поглядел на большой палец, который не принял участия в счете.

— Да, — сказал он, — имель производство игрушек. До войны. И играль в немножко футбол, — добавил он, должно быть, заметив, что я гляжу на неровное поле с двумя удрученными воротами по краям — на одних не хватало перекладины.

Он заморгал; его усы ощетинились.

— Один раз, ви понималь, — сказал он и затрясся в беззвучном смехе, — один раз, ви понималь, я мяч прямо из аута бью… забивать… биль в ворота.

— Вот как, — вяло сказал я, — и попали?

— Ветер попаль. Это была робинзонада.

— Что было?

— Робинзонада. Отличная проделка. Да… Ви далеко ехаль? — осведомился он вкрадчивым сверхучтивым тоном.

— Собственно… — сказал я, — этот поезд дальше Страсбурга не идет.

— Нет, я вообще имею… имель в виду — ви путешественник?

Я ответил утвердительно.

— В куда? — спросил он, мотнув головой.

— Я думаю, что в прошлое, — ответил я.

Он кивнул, словно понял. Потом, снова наклонившись ко мне, коснулся моего колена и сказал: «Теперь я продаю кожа, кожаные, ви знаете, мячи — другие пускай играют! Старый! Силы нету! Еще собачий намордники… и все такой…»