«Истинная правда». Языки средневекового правосудия - [17]

55

простить его преступления и грехи, и признал и подтвердил...» .

Как предатель короля, де Брюк был приговорен к отрубанию головы. Когда же его привели на место казни, «просил и умолял, чтобы, во имя Господа, Девы Марии и Святой Троицы Рая, его выслушали и записали [ все о тех ] грехах, кражах и преступлениях, которые он совершил, так как восемь лет назад он стал вести дурной образ жизни, жег и грабил многих добрых сеньоров и торговцев, и так как он прекрасно понимает, что пришел его последний день...»⁵⁶. Гийом де Брюк признался еще в 51 краже и поклялся «своей душой и смертью, которую он ждет теперь», что у него не было сообщников и что все преступления он совершил в одиночку.

Сама форма признания in extremis, у подножия виселицы или эшафота, не являлась чем-то экстраординарным в судебной практике конца XIV

в. Напротив, она не только допускалась, но и приветствовалась судьями, которые могли использовать последние слова осужденного на смерть в качестве обвинения против его прежних сообщников. На место казни преступника сопровождал специальный судебный клерк, в обязанности которого и входила запись возможных признаний (Алом Кашмаре сам часто выступал в этой роли, о чем упоминает на страницах своего регистра).

Для нас более важным является то обстоятельство, что в признаниях in extremis, в какой бы форме они не были высказаны и записаны, чувствуется понимание собственной вины и раскаяние в содеянном, усиливавшееся осознанием близкой смерти. Прямое указание на необходимость исповедаться, проговаривание вслух мотивов, толкнувших человека на преступление, открытое обращение к судье или палачу как к священнику - все свидетельствует об очень личном восприятии собственной судьбы³¹.

55 RCh, I, 22: ".....il recommenda l'ame de soy a Dieu, a la benoite Vierge Marie et a toute la

sainte Trinité de Paradis, en eulx requérant que ses meffaiz, torfaiz et peschez lui voulsissent pardonner".

56 RCh, I, 26: "... supplia et requist, comme puis huit ans enca il eust et ait este homme de mauvaise vie et gouvernement, pillie et robe plusieurs bon seigneurs et marchans, et qu'il veoit bien qu'il estoit a la fin de ses jours, que en l'onneur de Dieu, de la Vierge Marie et de toute la benoite et sainte Trinité de Paradis l’on voulfist oir, escouter et escripre les pechez, larrecins et mauvaistiez par lui faits".

обычно подразумеваются в современном языке под понятием «близкие отношения». Скорее, здесь следует говорить о близости символической, что, впрочем, не уменьшает значения подобного явления для исследуемой ситуации. В обычной обстановке перед смертью человек желал видеть рядом с собой священника — доверенное лицо, духовника, которому он мог бы исповедоваться в своих грехах. В экстремальной ситуации, в условиях тюрьмы роль священника мог исполнить судья, если у приговоренного к смерти складывались с ним особые отношения. Именно так, по-видимому, следует рассматривать, к примеру, отношения уже известного нам Флорана де Сен-Ло с его тюремщиком, которому он рассказал историю своей жизни. На добром отношении тюремщиков к заключенным (как хозяина постоялого двора к своим гостям) настаивало и королевское законодательство того времени (Porteau-Bitker A. Op. cit.). Не менее интересным представляется вопрос об отношениях преступника и палача — этих двоих также, по всей видимости, связывала особая близость. На это указывает, в частности, сам ритуал смертной казни (прощение, даруемое осужденным своему палачу; обмен поцелуями на месте казни и т.д.). (См. об этом подробнее: Тогоева О.И. Казнь в средневековом городе. Зрелище и судебный ритуал // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. М., 2000. Т.З. С.353-361). Именно тюремщик и палач выступали символическими наследниками казненного преступника — его личные вещи поступали в их распоряжение.

Важен и тот факт, что Кашмаре уделил этим признаниям-исповедям особое внимание в своем регистре. В то время, когда составлялся RCh, для приговоренных к смерти не существовало исповеди как таковой. Она была запрещена. Уголовный преступник, т.е. человек социально опасный, не мог и не должен был, с точки зрения судей, рассчитывать на

58

спасение души . Исповедь была официально разрешена только в 1397 г.³², но судьи восприняли ее негативно. Потребовалось какое-то время и усилия французских теологов (Филиппа де Мезьера и Жана Жерсона), чтобы позволить священникам посещать заключенных накануне казни³³. (Ил. 3)

58 Как не мог он надеяться и на воскрешение из мертвых в день Страшного суда. Именно с этим «запретом» была связана, в частности, практика оставления трупа повешенного без захоронения до полного разложения и практика расчленения тела. Таким образом, точка зрения судей расходилась с мнением церкви, которая считала, что человек, даже если его тело было уродливо при жизни, воскреснет из мертвых физически здоровым.

59 Ord. Т. 8. Р. 122: "...super sacramento confessionis dande et administrande condempnatis et judicatis ad mortem" (ордонанс от 12 февраля 1397 г.).

Сопротивление рядовых судей было вполне понятным следствием введения инквизиционной процедуры в королевских судах Франции. Судьи сами желали исполнять роль Высшего Судии, выносить окончательный приговор о виновности и невиновности каждого. Превращение обвиняемого в объект права проявлялось не только на пытке или допросе, смертная казнь и отказ в погребении превращал преступника в ничто. Обязательная исповедь давала надежду на прощение и спасение души, в какой-то мере восстанавливала утраченный обвиняемым статус субъекта отношений, возвращала ему его личность в последние мгновения жизни.