Испытательный пробег - [14]

— Меня интересуют две подсистемы — «эксплуатация» и «ремонт», на выходе которых, — начал было я, — будем снимать данные о надежности автомобиля и его агрегатов. Если все наши данные как-то отбирать, сортировать, оценивать и оперативно передавать конструкторам, система станет замкнутой, возникнет надежная обратная связь: конструктор будет получать возможность управлять надежностью, находя новые решения, повышающие качества отдельных деталей, или давая необходимые указания службам эксплуатации.

— Умный ты очень, — вздохнул Игорь. — Тебе б в Ижевск! Ты себе автомобильного человека, на которого работаем, представляешь? Парня того, который в ватнике, в брюках, заправленных в сапоги с отогнутыми голенищами, на педаль давит? Чем его заинтересуешь? Во что он поверит? Поворот нужен, все сразу, влево, вправо, я не знаю, но все сразу.

И вот, кажется, определился поворот!

— Новое топливо, представляешь? Да если даже эту идею сейчас начать разматывать, незамедлительно, это на грядущий век работа: объемы вселенские. А смотри, уже склоки: наши, ваши, интриги, анонимки плетут… Вот так оно, новое, дорогу себе пробивает, кто-то тихой сапой примазывается, кто-то следом бежит трусцой, на подножку вскакнуть хочет…

Тогда он тоже хотел, чтобы я понял, и санкционировал мою поездку на испытательный полигон. И вот мы едем в Дмитров — заводской испытатель грузовых машин Манучер Иноземцев, я и фотограф Николай Николаевич Добровольский, несомненно автомобильный человек.

В это время в Горьком, в старинном особняке над волжским откосом, была развернута его выставка — тридцать лет работы. В двух просторных залах под белой богатой лепниной по стенам висели его фотографии и все — про автомобили!

— У меня тридцать тысяч негативов, — говорил Николай Николаевич и заглядывал в глаза, какое впечатление произвела эта цифра. — Я портретов, натюрмортов не снимаю. Только автомобили. У меня на каждом снимке хоть один вдалеке, а будет. Я им душу запродал.

В ранней юности Добровольский мечтал быть путешественником, тогда мода такая возникла физкультурно-спортивная, ходить пешком из Москвы в Нижний Новгород, из Москвы — во Владивосток, газеты широко освещали опыт и методику подобных предприятий. Были свои высокие достижения и рекорды, и Николай Николаевич со временем собирался непременно совершить что-нибудь такое же, двинуть вниз по Волге, или, наоборот, сначала отправиться на север и уже оттуда, с берегов холодного полярного моря, идти вниз до жаркой Астрахани, или, что еще интересней, — до Кушки. Шутка была офицерская: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». Так вот он в Кушку целился.

Однажды у него дома ночевал один знаменитый скороход, путешественник, я его фамилию забыл, но Добровольский настаивал, что был он очень знаменит, я его должен знать, и вспоминал о нем с торжественной улыбкой, как вспоминают о кумирах молодости.

— Атлет был. Нет слов! Храпел, как богатырь.

Николай Николаевич был в те поры репортером, служил в газете «Динамовец начеку», потом пошел на автомобильный завод, ему хотелось участвовать в автопробегах по таежным мшистым хлябям и раскаленным пустыням. И вот был у него друг, конструктор Виталий Андреевич Грачев. Он мне про него рассказывал, и так выходило, что если есть на белом свете гений по конструкторской части, то это — Грачев. И то, что Алексей Митрофанович Горкин потом ссылался в самые ответственные моменты на опыт Виталия Андреевича, не показалось мне чем-то неожиданным. Все было закономерно, но сначала по порядку.

Мы ехали на Дмитровский испытательный автополигон. За рулем сидел Манучер Иноземцев, мы с Николаем Николаевичем устроились сзади. Сидели, слушали и слегка вроде подремывали, потому что проснулись затемно, а теперь вставало уже яркое солнечное утро… В машине становилось жарко. Глаза слепли. Вдоль дороги не на что было смотреть сквозь сонные веки — тянулись леса. Обдавая реактивным грохотом, неслись навстречу грузовики с поклажей и порожние. Выстрелами промелькивали легковые встречные. Манучер Иноземцев рассказывал между тем, что родился в Персии. Мы дремали, слушали. Его отец работал шофером в советском посольстве и однажды в городе Тегеране на шумном восточном базаре в пестроте красок, дивных запахов и звоне медных тазов встретился с персидской красавицей Коброй-ханум. Она стояла тоненькая, яркоглазая, смотрела на советского шофера. Легкий ветер трепал край ее белой одежды.

Дальше все было, как в сказке: Иноземцев ни слова не знал по-персидски, Кобра-ханум не знала по-русски, но они стали встречаться, сначала там же, на базаре, потом полюбили друг друга, она взяла его за руку своей маленькой твердой рукой, повела домой. У нее были родители и братья. Все отнеслись к ситуации с пониманием. Сидели на ковре, ели плов. Повернули головы, когда он вошел. Подвинулись. Иноземцев сел. Тут ведь какая разница, перс ты или русский, а когда дочка приходит и говорит, что любит, и приводит своего Петю, Васю или как там его, нового родственника, надо думать и думать. Минута ответственная.

Короче, Кобра-ханум оставила родительский дом, приняла советское гражданство, уехала в столицу первого пролетарского государства, а потом — на Волгу, в город Горький, где ее муж и оба сына — Манучер и Аман — стали работать на автозаводе.