Испытания - [28]

— Пап, мам! Вы просто не представляете себе, какая у нас фронда!

Тогда Александре Матвеевне, помнится, пришло в голову: может, зря она не вмешивается в разговоры мужа с дочкой?

Кроме таких вечеров с мужем да с дочкой, было у Александры Матвеевны еще одно особенное, для себя хранимое удовольствие: оглянуться на свою жизнь. Оглянешься — и такие картины в памяти встанут, ни в какой театр не надо ходить. И видно, что жила она как надо, как должно, как требовали от нее.

…16 октября 1941 года завод закрыли, а несколько цехов эвакуировали на Урал. Шура вышла из цеха, из проходной и остановилась вместе с другими. Дальше уходить от завода не хотелось. Сердце щемило. Так и стояла, может, час, может, два подле заводских стен. И на другой день пришла сюда — вдруг позовут обратно в цех? Долго стояла, до сумерек. А потом — уже одна — Шура пошла в кремль. Небо стало белесо-лиловым — так, словно копило снег. Тени в кремле уплотнялись, превращаясь в смутные образы древних князей, бояр, ратников, мастеров-умельцев. Никогда раньше не представлялось такого Шуре, хотя любила она постоять в час заката подле полуразрушенной от старости кремлевской стены, на древней вечевой площади. В тот вечер показалось Шуре, что слышит она гул вечевого колокола. А потом догадалась: сердце у нее билось так, что гул стоял в ушах.

Потом те цехи, которые не эвакуировались, начали работать и обрастать новыми, Шуру послали в термичку. Ходила, ходила по заводу, термички не нашла, вернулась в кадры, а там говорят: «Ну иди тогда в литейку!» Обрадовалась — знала, что Оля Пахомова тоже в литейке. Их с Ольгой, хоть та добровольно с поста инструктора обкома комсомола пришла в литейку стерженщицей, то и дело запрягали на самое тяжелое — снаряды таскать. Шура удивлялась подруге: Оля тоненькая, маленькая, а ведь ухватит мешок с двумя снарядами и тащит, как муравей. Бессловесная была тогда до невозможности! Лишь однажды у нее как бы стоном вырвалось: «Только бы его не убили!» Ну и догадалась Шура, что ее подружка шибко любит кого-то. Любовь может помочь и снаряды таскать, и холод выдержать, и голод. Работали по 12 часов. Утром мать заставляла Шуру надевать под пальто теплую кофту и поддевку, ведь ехать на завод двумя трамваями холодно! Да и в цехе тоже. А Шура раньше так воображала, что в литейке должна быть жара. В трамвае Шуру, толстую от нескольких одежин, толкали: «Отъелась в столовой!» Терпела. Молчала. Это сейчас она горлом что хочешь возьмет, а в войну горло свое подавляла, училась бессловесности, хоть с языка рвалось: «Вам бы такую столовую — в литейку!»

И сейчас все можно вытерпеть, думала Лаврушина, только бы не было новой войны!

Конечно, много недостатков. Очереди в магазинах. Пьянство… Или, например, канализация: не только в окрестных деревнях, но и на окраине города порой рядом с каменным домом встретишь дощатую уборную… А вот если вспомнить тот военный быт да сравнить с нынешней мирной жизнью, недостатки теперешние будто бы и не такие уже страшные, и вся жизнь сейчас легче, радостней, хотя тогда была молодость.

…Расписывались с Павлом Лаврушиным зимой 1945 года. В первом этаже большого серого дома рядом с кинотеатром был загс, да вроде он и теперь там. Только тогда те, кто расписывался, приходили вдвоем, без родных, без гостей, и никаких тебе фотоснимков и бокалов шампанского. За одним столиком — регистрация браков, за другим — записывали, кто помер.

Павел после окончания ФЗУ попал в Ленинград — отца перевели туда по работе. В Ленинграде поступил Павел в электротехнический институт имени Ульянова-Ленина.

Из-за плохого зрения Павла Лаврушина в начале войны послали на тыловые работы; потом по «Дороге жизни» вывезли из Ленинграда вместе с другими студентами и преподавателями института. Все родные Павла к тому времени погибли, похоронены на Пискаревском кладбище.

В своем родном городе Павел разыскал свою хорошую знакомую по ФЗУ Шуру Токареву, поселился у нее, потом зарегистрировался с нею в загсе.

И Шуре и Павлу казалось естественным то, что они стали мужем и женой. «Сколько лет знаем друг друга, давно уже как родные! — запомнились Шуре слова Павла перед тем, как пошли в загс: — Красивая ты. Брови у тебя как два крыла». И свой ответ она запомнила: «Некогда мне быть красивой, сама себя не замечаю, я и не знаю, какая я. В зеркало никогда не смотрюсь!»

Она в самом деле ни в молодости, ни в зрелые годы почти никогда не смотрела на себя в зеркало. Удивилась недавно — зачем муж поставил в спальне трельяж?

Тогда в загсе даже не поцеловались. А дома мать все же встретила хлебом-солью: купила за дикую цену у какой-то женщины возле булочной кусок белого хлеба и раздобыла где-то «бузы» — серой солдатской соли.

Война еще выявлялась во всем городском быте, а тут Нинушка родилась. В родильных домах, впрочем (Шура улыбнулась, вспоминая), было хорошо. Чисто, хотя вокруг в городе еще были грязь и нищета. Всем матерям выдавали белоснежные косынки, и нянечки гордились чистотой и ворчали: «Мы несем их, розовых, беленьких, а вокруг животатые прут, посмотреть им надо обязательно!»

А когда пришла с Нинушкой домой — еды нет, молока нет, давали суфле, заболтанное на воде. Ребеночку 27 дней от роду, а у него, у крохотухи такой, двустороннее воспаление легких и с желудочком что-то. Шура бессонно носила дочку по комнате, держа Нинкину попочку в ладони, чтобы не лилось… Сейчас Нинушке рассказать — пожалуй, назовет сентиментальщиной.