Испытание сталью - [69]

Моё бессознательное тело передвигало ногами, шло туда, куда шли спины в выцветших гимнастёрках. Меня толкали, я уступал место, мне на плечи водрузили жерди носилок, я пёр их, как ломовая лошадь, даже не замечая, что с другой стороны люди меняются, а я пру и пру.

Только когда ноги мои почему-то стали ватными, я поднял голову, взгляд мой из мрачных раздумий обратился к внешнему миру, я увидел перед собой голые ноги. Грязные, но сразу царапнуло – ни натоптышей, ни сухих мозолей. Такими ноги были у моего сына лет до трёх. Этот болящий что, путешествовал в СВ, он что, по земле никогда не ходил? Не носил кирзачей? Или туфли ему никогда не набивали ноги? Так не бывает!

Я споткнулся и чуть не упал в дорожную пыль вместе с носилками. Меня наконец сменили.

Выбитый этими пятками младенца из замкнутого круга отчаяния, я шёл рядом, растерянный, опустошённый. От голода и усталости меня мутило, мысли разбегались, как тараканы, прятались от меня в той мути, что наполняла моё сознание. Я попытался сосредоточиться. Это было непросто. Любое умственное поползновение вызывало взрыв головной боли и волну тошноты. Но я всё дольше оставался в реале, а не в «себе».

Взгляд мой зацепился за носилки. Мои «спутники», увидев, что я качнулся в сторону носилок, быстро переложили на меня этот груз ответственности, то есть впрягли в дышло. Ничего у них не вышло – ноги мои сразу подкосились. И я упал бы, уронив носилки, но жердь носилок перехватили, меня чья-то твёрдая рука поддержала:

– Держись, боец!

Я посмотрел на пришедшего мне на помощь – невысокий коренастый усач, похожий на сибиряка – те такие же крепкомордые, с твердыми, уверенными взглядами.

– Тагил? – прохрипел я. Почему «Тагил?». Вот меня коротит!

– Барнаул, – улыбнулся в усы крепыш. – Земляк?

– Бугуруслан.

– Земляк, – удовлетворенно сказал усач, крепче сжав меня.

Ни хрена – земляк! Так меж этими населёнными пунктами как отсюда до Берлина. Такой логикой и немцы нам – земляки.

– Как звать? Я – Пётр.

– Иван. Кэноби. Оби Ван Кэноби.

Пётр хмыкнул в усы, покачал головой.

– Эк тебя угораздило. Хотя у вас там, у татар, таких кровей намешано!

– Как и везде.

– Та – да!

Он помолчал немного, потом пробормотал:

– А встретились тут.

– Угу.

Пётр склонил голову ближе ко мне:

– Бежать надо, – прошептал он.

– Не смогу я. Сам иди.

Пётр недовольно запыхтел. Молчал долго. Но меня исправно тащил. И то – спасибо.

– Смотри, где идём! Глушь! – оглушительно шипел он. – Щас не рванём – пожалеем.

– Не смогу я. Брось меня. Я – обуза. – Покачал головой я.

Больно странным мне показался ты, Пётр.

И ассоциации ты вызвал тревожные – первоапостола тоже звали Пётр. С греческого – камень. А первосвященника звали Каифа. Тоже с их на наш – камень. А может, это – один человек? Приговорил учителя, основал новую структуру – Церковь, где и стал первосвященником. И изложил свою версию событий в нужном свете в своей версии Книги. Не, не любитель осин Иуда был падлой, а вот такие умники и красавцы.

– Вот тебя коротит! – обрадовал меня Громозека.

– Помог бы лучше, – мысленно огрызнулся я.

– Я же плод твоего больного разума. Чем я тебе помогу? – удивился Громозека.

– Пощупай этого болящего на носилках.

– А что с ним не так? – заинтересовался Громозека.

– Пятки его.

– Пятки? – Призрак умеет играть голосом удивление? Какие продвинутые у меня глюки!

– А ты присмотрись.

Призрак Громозеки зазевался и прошёл прямо сквозь одного из немцев. Немец споткнулся, удивлённо осмотрелся. Громозека скривился, как лимона в рот засунул. Фыркнул.

– Да, ладно! Духи – не материальны. Глюки – тем более. Чё вы тут мне ваньку валяете! – не поверил я.

Громозека презрительно отвернулся. Протиснулся сквозь пленных, неохотно уступающих ему дорогу.

– Ага, – крикнул он.

Я вздрогнул. Казалось, что на крик среагируют «электрики», но нет, они равнодушно «пасли» наше стадо.

Громозека исчез и появился за моим правым плечом.

– Уважаю, командир. Я думал, что тебе совсем мозги в гоголь-моголь взбило. Неужели только пятки?

– Ну, не только. Ты же мой глюк, значит, должен помнить, как немцы поступали с теми, кто не хотел или не мог идти.

– Есть такое. Решали быстро и просто. По-немецки, рационально – в расход.

– А этот особенный? А почему?

– Точно! А ещё этот мутный «Тагил» нарисовался.

– Должны быть ещё. Тут, по ходу, опять театрализированная постанова намечается со мной в главной роли. Будем посмотреть.

– Командир, как ты допетрил до этого?

– У меня хорошие учителя были. Привет им передай.

– Кому? – не понял или сделал вид, что не понял, Громозека,

– Кремню, Кельшу.

– Кельшу не получится. Жив он.

– И то – радость! Какую постанову они разыграли со мной. Блин, одного не пойму – зачем было организовывать такой Голливуд ради какого-то контуженого?

– А разве Кремень ошибся? Он никогда не ошибался.

– Никогда. А его гибель?

– А ты разве не знаешь, смерть – это не конец.

– Знаю, – вздохнул я.

– Просто иногда наиболее отличившихся отзывают на повышение досрочно. Так что и ему я не могу привета передать. Он – далеко.

Громозека вздохнул, отвернулся, просипел:

– А я застрял здесь!

– Сам виноват!

Зная, как больно ударят мои слова, всё же сказал их. Потому, что зол был на него. Смертельно обижен. Убил бы. Громозека повернулся ко мне спиной, показывая развороченные раны, демонстрируя этим, что убить его не получится – уже не получится.