Испытание - [6]

— Что случилось? — тревожно спросил отец.

— Не беспокойся, Танюша прислала телеграмму. Собирается к нам. Тимиш пошел на войну.

Отец вытащил платок и одной рукой встряхнул его, вытер лоб, щеки, провел по подбородку.

— Все?

— Кажется, все, отец.

— Так чего ж вам приходить в наш цех, Петрович? Нагоняйте лучше автокарщиков. В связи с затемнением не хотят в цех заезжать. Чтобы ворота не раскрывать и не высвечивать. Приходится подсобным рабочим горбатиться, на тележках возить заготовку... В случае чего можно распорядиться синий свет пустить. Не иголки же возим...

— Хорошо...

Богдан выключил прессовый. На экране рассеялось изображение.

Вошел начальник отдела технического контроля Данилин. Он указал глазами на кресло, как бы спрашивая разрешения, и опустился в него.

— Я вас слушаю, Антон Николаевич, — сказал Дубенко, пытливо разглядывая постаревшее и неприветливое лицо Данилина.

— Слушайте?

— Слушаю, Антон Николаевич.

Как начальник отдела технического контроля, Данилин был до педантизма требовательным и точным. Дубенко не любил заводить сделки с начальниками отделов техконтроля, чем зачастую грешили его сотоварищи по работе. Предельная аккуратность во всем и техническая доведенность каждого изделия гарантировали бесперебойность агрегатной сборки самолетов. Данилин контролировал продукцию кропотливо и подозрительно, чем не приходился по душе Шевкоплясу, любившему иногда прихвастнуть лишним процентом, за счет незавершенной или технически неполноценной продукции. Дубенко отстаивал Данилина до тех пор, пока Шевкопляс не плюнул и не сказал: «Идите к богу в рай вместе со своим Микроскопом».

— Вы интересовались когда-нибудь потенциальными и фактическими возможностями промышленности Европы, Богдан Петрович?

Данилин прикрыл глаза и положил одна на другую сухие, породистые руки. Богдан заметил, может быть, впервые, раньше он как-то не присматривался, кольцо на мизинце левой руки Данилина. Большой дымчатый камень вделан в серебряную оправу. «Кажется, это «лунный камень»? — подумал Дубенко.

— Промышленности Европы? — переспросил он, растягивая слова и испытующе просматривая каждую морщинку на лице собеседника.

— Вы можете не напрягать память, Богдан Петрович, — промышленность Европы, ныне принадлежащей Гитлеру, представляет собой колоссальное хозяйство, повернутое так называемой национал-социалистской партией только в сторону войны. Сюда входит промышленность Австрии, Италии, Югославии, Венгрии, Болгарии, Греции, Норвегии, Бельгии, Голландии, Франции, Румынии, — Данилин поджимал пальцы и, дойдя до Франции, возобновил счет, начиная с мизинца, на котором матово блеснул «лунный камень». — Я не говорю о Польше, о Дании, об Испании... Двадцать второго июня все брошено исключительно на нас. Только на нас... Всякие исторические аналогии могут утешать политиков, но не нас, производственников — реальных людей. Началась война машин, и у нас их меньше, значительно меньше... Наполеон не имел моторизованных дивизий, он даже убегал на санях, на русских санях. Гитлер превосходно вооружил свою армию именно моторами. Не сегодня-завтра над нашими головами появятся эти моторы — они привезут взрывчатые вещества и... сбросят на нас... сбросят, Богдан Петрович.

— Вы уже боитесь?

Данилин неожиданно вскочил и потряс кулаками...

— А вы не боитесь? В первый же день вы вывезли свою семью с дачи. А чуть что — вывезете ее подальше, подальше... а моя семья еще на даче... я не знаю, что с моей семьей... а вы меня уже второй день с завода не выпускаете. Я на диване сплю, в конторке...

— Кто вас не выпускает? Почему не выпускают?

— Директор. Шевкопляс. Только два дня войны! А что будет через месяц?

Дубенко с минуту молчал, наблюдая за Данилиным. Что это? Припадок неврастении или серьезно продуманная оппозиция всему тому, на что сейчас организуется страна? Он хотел позвонить Шевкоплясу, но раздумал. Шевкопляс горяч и может предпринять решительные меры. А может, решительные меры принимать и не стоит. Он рассматривал сидящего перед ним инженера, как оружие, которое вдруг начало отказывать — появились задержки, осечки.

Данилин сидел, охватив голову руками, и тяжело дышал. Узкий и желтый его лоб просвечивал между пальцами. Богдан тихо сказал:

— Вы можете быть свободны, Антон Николаевич.

Данилин вскочил, махнул руками, как крыльями, и снова опустился в кресло.

— Можете сдать отдел, товарищ Данилин.

— Я... сдать... уйти... совсем?

— Вы просите. Я выполняю вашу просьбу. Будем без вас бороться с промышленностью Европы. Авось, что-нибудь получится.

— Я пришел к вам, как к понимающему человеку. Я хотел высказать все, что передумал. Я говорил с вами, как с инженером, с аналитиком, с человеком, а вы... сразу отставку.

Богдан приблизился к Данилину, поднял его своими сильными руками и поставил против себя.

— Вам тяжело, Антон Николаевич? Вы не знаете, что делать? Вас поразила сила, бросившаяся на нас?

— Да... Да... Да...

— Она тоже меня поразила. Но я знаю и верю, что мы победим немца...

— Вы верите?

— Верю, — твердо сказал Богдан, — сегодня я получил телеграмму от зятя. Завтра я получу еще десяток от родных, от членов своей семьи, пошедших на фронты. Если не верить победе, значит, нужно навсегда расстаться со своими родными воинами, пошедшими на эту самую силу, которая вас так пугает. Если не верить в победу, нужно бросить работу, убежать в Бразилию, примерно, плясать там джигу, чорт возьми... Вы русский?