Испытание - [18]

Алексей снова пошел на сближение. Ничего не изменилось ни в его уверенной стойке, ни в гибких мощных движениях. Со стороны казалось, что он по-прежнему управляет боем. Но он уже не владел рингом. Первым почувствовал это своим острым чутьем Ваграмов. Он не спрашивал себя, что произошло с Шелешневым. Для него было достаточно, что тот совершил непростительный промах. В основе каждой ошибки лежит какая-то слабость, а слабость противника должна быть немедленно использована. Он поступил самым простым образом: снова приоткрыл голову. Казалось, удар Шелешнева, словно молния, переломился где-то посредине, вместо подбородка попал в перчатку Ваграмова.

«Это вчерашнее… Я не могу бить в голову», — подумал Шелешнев, и в тот же миг голубой свод неба качнулся и рухнул вниз. Словно раздавленный им, Алексей припал к доскам ринга.

Лишь краешек подбородка Шелешнева был приоткрыт в момент, когда он принимал стойку, и этой крошечной щелочки оказалось достаточно чемпиону. Удар ворвался в узенький лаз с точностью снайперской пули и отдал человеческой плоти всю свою сокрушительную силу. Это было труднее, чем с размаху продеть нитку в игольное ушко, мастерство граничило с чудом.

Шелешнев открыл глаза, увидел серые доски в тонком налете пыли и понял, что произошло.

— Четыре, пять… — бесконечно далеко отсчитывал судья.

Значит, еще не конец… Но хватит ли сил встать? Голова кружилась, как во время качки, канаты ринга упруго подрагивали, словно винты корабля.

Как будто пробки вылетели из ушей, и в самую ушную раковину давяще больно хлынул металлический гул — волнение стадиона.

Он закрыл глаза, а когда вновь открыл их, то увидел чистую синеву неба и круживших в небе голубей. Белые, палевые, сизые, они ныряли, кувыркались и вдруг, словно по взаимному уговору, скользнули куда-то в сторону и скрылись за краем трибун.

Остался лишь один белый голубь, паривший в страшной выси. Увидев, что его бросили, голубь камнем устремился вниз, оставляя за собой мерцающий след. Его маленькая тень скользнула по рингу, дружеской лаской коснувшись руки Шелешнева. И тут, словно устыдившись своего страха, голубь широко и вольно взмахнул крыльями, круто взмыл вверх и запарил над стадионом единственным властителем неба.

В шуме, несшемся с трибун, выкриках, свистках, аплодисментах Шелешневу вдруг почудился голос Нины. Он повернулся на бок и в прозор между настилом ринга и нижним канатом сразу увидел ее. Она стояла впереди трибун, сжав руки в кулак, и неотрывно глядела на него. Выражение ее лица стало еще жестче и напряженнее, но оно не было враждебно Шелешневу. Напротив, каждая черточка Нининого лица как будто говорила: «Встань, дерись, победи!..».

— Девять, — произнес судья, и Шелешнев поднялся.

Настил ринга качнулся под ним, вновь напомнив о корабле. Но, подчиняясь все тому же странному молчаливому приказу, Шелешнев заставил себя устоять.

— Бокс! — сказал судья, и против воли удивление прозвучало в его голосе.

Ваграмов чуть помедлил. Он был на редкость корректный боксер и хотел убедиться, что его противник действительно готов к бою. А затем он ударил.

Гонг спас Шелешнева от поражения. Кто-то поднес ему флакон с нашатырем. Колючие иголки впились в мозг, боль быстро прошла, оставив приятное ощущение свежести.

Жадно глотая воздух, нагнетаемый в него секундантом, Шелешнев думал о Нине. «Неужели мне все пригрезилось?.. Нет, я не мог ошибиться, я видел, видел… Она действительно хотела мне помочь. Почему? Простила вчерашнее, но меня не за что прощать… Или она поняла, что случилось со мной во втором раунде? Тогда — просто жалость? Но и жалость ее не нужна мне…»

— Следи за его правой, он ловит тебя на один и тот же прием! — раздался над его ухом чей-то горячий шепот.

Шелешнев обернулся, и взгляд его уперся в белый крестик пластыря, закрывавший бровь человека. Наверное, было что-то в лице Шелешнева, если Соколов вдруг заговорил торопливо, взволнованно, глотая слова:

— Не сердись, Алеша… Мы виноваты… Ты щадил меня… Шелешнев сказал тихо, с усилием:

— Ты только за себя говоришь?

— Нет, нет, Нина тоже… Она поняла, она все поняла, Алеша…

Гонг не дал ему договорить. Последние слова, которые Шелешнев слышал, были «следи за его правой». Но он не нуждался в советах, он уже владел тем, что ему было нужно для победы.

Чутье, никогда не обманывавшее Ваграмова на ринге, подсказало ему, что дело плохо. Но он был слишком закаленным бойцом, чтобы принять свою угадку как неизбежность. Он понял, что ни его тонкое тактическое умение вести бой, ни хитроумные обманы, не раз выручавшие его в трудную минуту, сейчас не помогут. Все его мастерство должно знать одно лишь воплощение — удар.

Противники оказались достойными друг друга. До самого конца раунда трудно было решить, на чьей стороне перевес. И все же, когда прозвучал гонг, даже самые неопытные зрители поняли, что бой — Шелешнева. Он превзошел Ваграмова не силой ударов, не мастерством, а вдохновением. Удары Ваграмова снежными хлопьями таяли на его коже. После боя он выглядел таким свежим, что ему впору было начинать сначала. Идя в свой угол, Ваграмов казался до краев налитым грозной тяжестью ударов Шелешнева, он пошатывался, словно грузчик, взваливший на плечи непосильную кладь.