Испытание на верность - [8]

К тому же, как понял Коваль, такие, как Панас, валили где-то тайгу дремучую, и лучше, чтоб никто про это родство в полку не прознал.

Полковая школа закалила здоровье Коваля. Шесть месяцев жизни «бегом», в постоянном напряжении не прошли для него бесследно. К тому же рядом всегда были земляки — такие же, как он, курсанты, рядом всегда звучала родная речь, особенно по вечерам, когда собирались в курилку. Коваль получил звание сержанта, по два красных треугольничка в петлицы и хорошую характеристику за прилежание.

Вот и тянется он изо всех сил, чтобы его заметили, похвалили, но лейтенант почему-то к нему всегда холоден, хотя сержантскую службу Коваль исполняет, как положено по уставу, поблажки подчиненным не дает. Даже вот сейчас, когда мокрая маска противогаза нестерпимо облепила и стянула все лицо, Коваль терпит. Терпит. Хотя в кармане всегда имеется карандашик, который можно незаметно подсунуть под клапан, и дыши тогда полной грудью свежим воздухом. Не делает этого сам и следит, чтобы кто другой из его отделения не вздумал схитрить, особенно Сумароков. Хватит того, что целый месяц ходил и докладывал политруку о состоянии дисциплины в отделении из-за Крутова.

Коваль обернулся, сквозь запотевшие очки оглядел бегущих за ним бойцов: не отстал ли кто? Не оттягивает ли кто маску на лице?

Бегут. Лопаты в чехлах болтаются и хлопают бойцов по ляжкам. У кого-то бренчит в котелке кружка — додумался же куда положить!

«Вот разгильдяй!» — хмурит брови Коваль, но потом до него доходит, что за стуком и лязгом повозки командир роты этого не услышит, и он успокаивается. Однако установить, кто этот разгильдяй, не мешает, и Коваль пропускает мимо себя бойцов.

«У Кракбаева, — берет он на заметку, — Проклятый киргиз. Не мог уложить как следует ранец…»

Кракбаев маленького роста, щуплый на вид, но цепкий, как клещ, и сильный. Однажды завелись бороться, и он так мотанул через себя рослого рязанца Домрачева, что тот еле отдышался. Коваль ничего против Кракбаева не имеет, да и распекать его бесполезно: уставится черными глазами и молчит. Что ругай его, что нет, один черт. «Не понимаю» — и весь ответ, хотя понимать — понимает, по всему видать.

С пулеметным отделением поравнялся Кузенко. Коваль узнал политрука по фигуре, ремням снаряжения, командирскому обмундированию. На рукаве гимнастерки вместо шевронов — нашитая красная звезда. Младший политрук. Тоже — проверяет…

Коваль выставил палец — все на большой. Порядок! Политрук кивнул — понял.

Правду говорят, что нет худа без добра. Эти ежедневные рапорты о состоянии дисциплины сблизили Коваля с политруком. Тот не раз говорил, что они должны вывести четвертую роту в передовые, а для этого — на корню пресекать всякие нарушения дисциплины. А кто лучше знает, что замышляют бойцы, чем Коваль? Вот он и приоткрывает перед политруком вторую, скрытую от командирского глаза, сторону жизни бойцов.

Кое-кто за это на Коваля косится: как только он подходит, перестают разговаривать, а ему что — не ради своей пользы наушничает, а для дела…

Раньше, что ни случись, он ставил в известность Турова, но того не поймешь. Буркнет: «Хорошо, Коваль, идите…» — и думай как знаешь. А Кузенко это ценит.

Коротка летняя ночь. Вылиняло с одного края темное небо, поблекли звезды, и кусты обрисовались по обочинам дороги. Отбой химической тревоге.

Коваль с удовольствием утер платком мокрое лицо и на ходу стал протирать маску, чтобы уложить ее в сумку.

— Когда собаке делать нечего… — задышливо бубнит Сумароков и ввертывает матерное словцо. — А нас в противогазах…

— Р-разговоры! — нарочито громко, чтобы слышал командир роты, одернул Сумарокова сержант.

На привале политрук подозвал Коваля:

— Слушай, надо отразить в «боевом листке», как прошла тревога. Мы должны добиться, чтобы рота поднималась как один человек, в момент. Агрессоры не будут ждать, пока мы раскачаемся, возьмемся за оружие. Понял? Отрази, кто не оделся, не обулся как следует.

— Кракбаев не уложил с вечера ранец, бренчала кружка…

— Вот видишь. Будь эта тревога не учебная, а боевая, такой боец выдал бы нас врагу раньше, чем мы успели б изготовиться. Задача такая: три минуты — и пулеметный взвод должен быть в строю. Итак, «листок» за тобой. Считай это поручением…

* * *

Крутов задержался на реке. Малиновое разопревшее солнце уже наполовину скрылось за дальними холмами, когда он закончил стирку гимнастерки и портянок. Это учение порядком вымотало его, и он шел не торопясь, наслаждаясь вечерней тишиной. Досыхающая на нем гимнастерка приятно холодила тело. Резкий в Сибири все же климат: только что не знал, куда укрыться от палящего зноя, а начало смеркаться — в пору надевать шинель от холода.

Возле ленинской палатки толпились бойцы. Крутов глянул: «Ага, „боевой листок“».

— Эй, Пашка, иди посмотри, как тебя намалевали! — крикнул ему Лихачев.

Крутов, поеживаясь от сырости, подошел. В самом деле, на пол-листа нарисована длинноногая уродина. Придерживая штаны, она бежит в развевающихся обмотках, а все остальное снаряжение двигается вдогонку самостоятельно. Нос, как водится, картошкой, в точности, как у всяких пройдох, которых рисуют в «Крокодиле». Внизу подпись: «Боец Крутов бежит в строй по тревоге».