Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis» - [100]

У меня ноет поясница, не могу наклониться, поэтому сижу на полу на корточках и, склонившись над книгой, разгадываю по ней судьбу моего отца. ж. с.]

<Переключая программы, смотрю параллельно по телевизору «Экскалибур» и «Трагедию человека» Мадача. М. п. у.: Трагедия человека — это формула моего отца. В перерыве режиссер рассуждает о том, что универсум проникнут бесконечной надеждой, а не безнадежностью. Я вовсе не утверждаю, что это мелкобуржуазный самообман, но все-таки ни из пьесы, ни из жизни нашего отца это не вытекает. Я этого не вижу.>

22 августа 1969 года. (Я уже вернулся из армии.) Служебная записка. В течение продолжительного времени агент болен. Встреча состоялась по его инициативе. Он рассказал, что его сын Михай остался в Вене. Действительно так. По словам агента, он на это согласия не давал, просил сына вернуться, но тот отказался. Агент обещал написать своим родственникам, чтобы помощи сыну не оказывали, а призвали вернуться домой. Но ничего подобного отец не сделал. О результатах, как только он получит ответное письмо, агент нас проинформирует.

Сентябрь 1969 года. Служебная записка. Я снова испытываю к нему сочувствие, в это время он загнан, подавлен, беспомощен физически и духовно, но все же они набрасываются на него, хоть и видят, что он не тянет. — Но он тянет. На встрече мы обсуждали с агентом его личные проблемы (сын остался за рубежом). Ну конечно, ему очень важно иметь человека, с которым можно поговорить по душам!

<Я помню, как радовался Саша Андерсон, когда получил подарок на день рождения от своего куратора. Понятно, что между ними складываются человеческие (!) отношения, ведь жизни их тесно переплетены. Наверное, они проводили друг с другом больше времени, чем с кем бы то ни было.

Я листаю свои заметки, сделанные в Берлине. Сколько книг написали немцы на эту тему с начала девяностых годов! Социологические исследования, статьи, личные свидетельства, интервью с информаторами, жертвами, беседы жертв с доносчиками — словом, видно, что общество функционирует. Для немцев это — условие выживания. Уметь говорить и молчать. Ведь одно только молчание не спасает, тогда это не молчание, а замалчивание. Против него и направлена эта книга. В Германии, пишет Петер Шнайдер, прошлое отбрасывает более длинную тень. А в Венгрии? Разве здесь нет тени? Да здесь сплошная тень. Более того — тьма. Но тени не бывает без света (смотри школьный учебник), а света — без храбрости. Без воли.

Донесения Андерсона или некой «Карин Ленц» — вещи куда более серьезные, чем донесения моего отца; там — анализ, советы, новаторские предложения (например, предложение, чтобы стукачей вербовали не навсегда, а на определенный срок, скажем на пять лет, в моральном плане это легче перенести, — по-моему, здравая мысль и вполне немецкая.)

Ich hatte immer Angst (я жила в вечном страхе), признается эта самая «Карин Ленц» в потрясающей беседе с двумя своими подругами, на которых она стучала. Фрау Райн, библиотекарь Берлинской коллегии наук, была с ней знакома, eine kaputte Persöhnlichkeit[100], говорила она.

У всякой души есть объем. И если она пуста — то пуста, признается другой известный литературный стукач (по-моему, его зовут Бёме). Вот и Андерсон, когда его спрашивают, спокойна ли его совесть, заявляет в своей отталкивающей манере, что совесть его чиста и что совесть — понятие многосложное.

По-моему, искренность — бесполезная категория. Это уже показал случай Грабала, когда потерпела фиаско великая искренность великого человека. Историю уже не распутать, и всякая попытка выжить лишь затягивает новый узел. Ясно одно: человек — существо слишком хрупкое. Мне кажется, что стать стукачом может каждый. И, знакомясь с отчетами этих несчастных созданий, я понимаю, что на их месте мог оказаться любой из нас, ибо всем нам присущи хрупкость и слабость. Нужно немного, достаточно неудачного стечения нескольких обстоятельств; например, если взять с потолка: одиночество, сверхчувствительность плюс, допустим, алкоголичка мать, некоторые амбиции и подростковая фрустрация из-за неуверенности в своем таланте, который, может, и есть, но не того масштаба, да грандиозная оплеуха — но, стоп, тут я ошибаюсь, пытаясь описать неустойчивость человеческой психики во всех многообразных ее проявлениях… Я не хочу искать оправданий и не хочу ничего релятивизировать.

Я посмотрел также, что говорят о своих отцах дети нацистских преступников. Перебор в кубе.

Сын Менгеле. Публичное покаяние, вечный стыд. Отца уже нет, а сыну до смерти тащить его груз. Мой отец все равно мой отец. — Пространства для маневра здесь нет.

Ганс Франк, гауляйтер Польши. Один из его сыновей тихо мучается угрызениями совести. Его жена признается, что он до сих пор часто плачет из-за отца. Что отец сломал ему жизнь. Мою — не сломал. И что после всего, что совершил отец, он не имеет права на счастье. — Какое еще право? По-моему, быть счастливым — это способность. И еще, что он тянет его куда-то вниз, в болото, и ему нечем дышать. Этого я пока не испытывал, но дышать стало тяжелее, это правда.

Я думаю о нем каждый день, говорит этот сын Ганса Франка.