Исповедь всемогущего - [3]

В возрасте пяти лет я научился читать (а чем еще можно было заниматься, снова пребывая под крышей городской больницы?). С ходу проглотил предложенные мне на первых порах сказки о Курочке Рябе и Золотой Рыбке, но почему-то на этом не успокоился и заинтересовался другими более серьезными вещами. Например, подшивкой журнала "Техника Молодежи", которая каким-то чудом попала мне в руки. Короче говоря, к школьным годам я попал в чудесный мир литературы и, в отличие от большинства моих сверстников, ухитрился застрять там так прочно, что даже помыслить себя не мог без какой-нибудь книжки под рукой или под подушкой.

Родители, естественно, мне не препятствовали, предпочитая вместо этого умиляться и радоваться достижениям своего дитятки.

Естественно, возня с книгами и журналами не могла не оставить свой отпечаток на неокрепшем детском организме, и в школу я пошел уже твердо умея читать, писать и худо-бедно считать до ста (как обычным способом, так и в обратном направлении). А так же заимел в своем активе испорченное зрение, искривление позвоночника и здоровый пессимизм, выросший впоследствии в мрачное неприятие шумных компаний.

Однако немного раньше этого, когда мне было шесть лет, в нашем доме появился еще один жилец. Следуя по проторенному уже пути, он тоже любил молоко и обожал орать по ночам. По некоторым весьма очевидным причинам особой пользы в его появлении я не ощутил. Вместо того чтобы уделять трепетное внимание моему воспитанию, родители, разом позабыв о существовании еще одного ребенка, принялись изливать свою любовь к этому маленькому краснолицему крикуну. Не то чтобы это меня как-то задевало, но все же...

Как бы то ни было, я просто пожал плечами и решил принять вещи таковыми, какие они есть. Тем более что изменить что-либо было не в моих силах.

Когда мне исполнилось семь лет, я, как это было принято в те далекие и позабытые уже времена, пошел в первый класс государственной средней школы, дабы приобрести приличествующее всякому цивилизованному землянину образование.

Вот тут-то и начались первые проблемы.

А как же им было не начаться, когда среди двух десятков малолетних оболтусов я выделялся не меньше, чем белая ворона, неведомо как затесавшаяся в стаю своих черных товарок?

Худой, тщедушный, очкастый и - о, ужас! - отдающий предпочтение математике вместо физкультуры, мальчишка моментально превратился в идеальную мишень для насмешек и шуточек. Естественно, это нисколько не доставляло мне удовольствия, но что можно было поделать? Стоило мне только начать ерепениться, как тут же наш дружный первый-Г класс ставил зарвавшегося очкарика на место. Причем обычно после этой не слишком приятной процедуры мне приходилось довольно долго щеголять с распухшим носом и треснувшим стеклышком в очках.

После трех или четырех подобных потасовок типа один против шестерых (или в лучшем случае - один против троих), я четко уяснил положение дел и нарываться на неприятности перестал, что, впрочем, нисколько не мешало моим одноклассничкам периодически поколачивать меня безо всяких поводов. Видимо, для профилактики, а также за то, что мне не приходилось особо сильно напрягаться, делая домашнее задание.

Немного позже проблемы появились и у меня дома, придя с той стороны, откуда я меньше всего их ожидал. Источником моих горестей послужил, как ни странно, мой младшенький братишка. К тому времени он уже достаточно подрос, для того, чтобы беспрепятственно колесить по квартире, рьяно занимаясь своими детскими делами, преследуя меня по пятам и постоянно мешаясь под ногами с целью подстроить мне какую-нибудь мелкую пакость. А поскольку он был вооружен универсальным детским оружием, то эти самые пакости сыпались на мою голову регулярно.

Кто-то, быть может, удивится и захочет узнать, что же такое было у этого малолетнего хулигана, чего не было у меня? И я поясню:

Слезы это были. Обычные детские слезы, основательно подкрепленные присутствием родителей за спиной. Стоило ему только начать голосить (а он умел делать это очень громко и выразительно), как тут же появлялся кто-нибудь из моих родителей и разражался потоком "ласковых" слов, обвиняя меня в том, что я не уследил за своим младшеньким братишкой, который прищемил пальчик, пытаясь ради любопытства расколошматить мамину пудреницу. Причем любопытство это было направлено не на эту злосчастную пудреницу с целью разузнать, что там у этой забавной штучки внутри, а четко ориентировано на то, чтобы посмотреть, как будет потом отдуваться старший брат в случае неотвратимо надвигающихся неприятностей. И даже сам Господь не смог бы ничего поделать, если б мне вдруг пришло в голову отобрать у него эту несчастную пудреницу. Вой поднимался такой, что посуда на столе тряслась и подпрыгивала. В таких случаях словами обычно дело не ограничивалось, и в ход шла такая неприятная штука, как отцовский ремень.

- Не смей обижать маленьких!

Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать лет. Я исправно терпел получаемые от своих одноклассников тычки и затрещины, чтобы, вернувшись домой с синяком под глазом, обнаружить, что только что лишился своего куска пирога, отданного братику, потому что свою долю он "нечаянно уронил со стола". И, глядя на хитрую ухмылку этого малолетнего бандита, только такие доверчивые люди, как мои родители могли поверить, что это и в самом деле произошло случайно.