Исповедь послушницы - [142]

Наконец они тронулись в путь. Они ехали под сводами зелени, в гуще которой заливались певчие птицы, вдоль искрящегося моря, мимо гряды утесов. Катарина с изумлением взирала на то, как высокие, голые, изрезанные ветрами и выжженные солнцем скалы сменяются плоской бесплодной равниной, где не встретишь ни души, а та, в свою очередь, уступает место цветущим холмам.

Они прибыли в Мадрид, величественный, благородный, роскошный город, по сравнению с которым Амстердам выглядел маленьким и бедным. Катарина ловила на себе взгляды мужчин в украшенных перьями шляпах и темных плащах. Ее поразили туалеты испанок, сшитые из тяжелых тканей, и их сандалии на толстой подошве с каблуком из пробки, которые надевались на кожаную обувь. Платья были или яркими, пышными, с широкими прорезями в рукавах и очень открытыми или, наоборот, – наглухо застегнутыми и черными. На головах многих женщин были заколки и особым образом задрапированные платки, прикрывавшие затылок. Дамы кутались в прозрачные, словно дым, накидки из тюля, и каждая обмахивалась белым, черным или разноцветным веером. Мелькали набеленные или нарумяненные лица с накрашенными или покрытыми воском губами; всюду витал запах амбры и розовой воды.

Рамон попросил Катарину подождать, а сам вошел в дом сеньоры Хинесы.

Мать по обыкновению сидела за громоздким столом с почерневшей от времени крышкой и что-то писала в массивной книге с кожаным переплетом.

Заслышав шаги, она подняла голову и уставилась на Рамона. Ее тонкие губы были скорбно поджаты, лицо казалось застывшим. Рамон подошел ближе и заметил, что в волосах сеньоры Хинесы полно седины.

– Я приехал навестить вас, матушка, – смиренно произнес он.

Сеньора Хинеса кивнула без тени удивления или радости, словно они расстались не пять лет, а пять минут назад.

– Это хорошо, – сказала она, – так как я хочу составить завещание и должна обсудить это с тобой.

– Да, матушка. Только давайте сделаем это позже. Дело в том, что я приехал не один.

– Я решила завещать все, что имею, в пользу Церкви и бедных, – словно не слыша сына, промолвила сеньора Хинеса, – поскольку ты удалился от мира и никогда в него не вернешься.

– Поступайте, как вам угодно, – терпеливо промолвил Рамон, – это ваше право. Только сначала выслушайте меня. Внизу вас ждут ваша невестка и внучка.

Голова сеньоры Хинесы болезненно дернулась; на ее лице появились красные пятна, а глаза сделались похожими на погасшие угли.

– Какая невестка? Какая внучка? – спросила она высоким от напряжения голосом. – Ты хочешь сказать, твои жена и дочь?! У тебя не может быть ни жены, ни детей, значит, у меня не должно быть ни невестки, ни внуков!

– У вас есть второй сын, матушка. Старший сын, Эрнан Монкада.

– Не повторяй это имя! – прошипела женщина. – Я не хочу его слышать!

– Почему? Разве он не был вашим сыном?

– Да, был, именно был! Много лет назад, но не теперь. Представляю, что с ним сделал Луис, в кого превратил! Ничто не спасет его душу!

Рамон жестко и решительно произнес:

– Мне кажется странным, матушка, что вы постоянно твердили о сундучке с дворянской грамотой, но ни разу не упомянули о том, что у меня есть брат!

Наступила пауза. Глаза Рамона метали молнии. Сеньора Хинеса молчала. Потом нерешительно произнесла:

– Она говорит по-испански?

– Кто?

– Та женщина, что ждет внизу.

– Нет. Она голландка и не знает нашего языка.

– Как же я буду с ней разговаривать?

– Я выучил голландский и смогу перевести все, что вы скажете.

– Тогда передай ей, что я не хочу ее видеть!

– Почему? Она хорошо воспитана, юна и мила.

– Под самой невинной маской может скрываться отвратительное зло, – убежденно заявила сеньора Хинеса и вперилась взглядом в лицо сына. – Посмотри на себя, Рамон! Как ты изменился!

Он попытался рассмеяться.

– Возможно, я немного постарел за эти годы.

– Ты не постарел! Я говорю не об этом. На твоем лице – печать порока! Прежде ты был похож на одинокое хрупкое деревце, у тебя был чистый, отрешенный, неземной взгляд! Теперь ты напоминаешь сорную траву, политую навозной жижей. Чем ты занимался все это время?

– У меня много дел, матушка. Как вам известно, я настоятель мужского монастыря.

– Не лги! На твоих губах – следы поцелуев, твое тело корчится от похоти, твои руки изнывают от жажды объятий! В тебе играет дурная кровь, кровь твоего отца!

Ее взгляд излучал безумное напряжение. Рамон понял, что лучшей защитой от ее пугающих откровенностью, полубезумных речей будет каменное спокойствие.

– Мне лучше уйти, – сказал он, – прощайте. Можете писать на меня доносы хоть в инквизицию, хоть его святейшеству Папе Римскому. Мне все равно.

Катарина послушно ждала внизу. Она сидела на узкой деревянной скамье, а Исабель беспечно бегала по дворику.

Рамон остановился. Он боялся, что выражение лица выдаст его смятение.

– Я оказался прав, Кэти, – коротко произнес он. – Она не в себе. Нам лучше уйти.

Рамону почудилось, что Катарина ничуть не удивилась.

– Хорошо, уйдем.

В это время сверху донесся полный отчаяния крик:

– Вернись, Рамон! Вернись!

Он остановился в нерешительности. Сеньора Хинеса стояла на внутреннем балкончике и смотрела на них. Потом сдержанно произнесла: