Исповедь послушницы - [121]

– Я не хочу сына, – прошептала Катарина, – сыновья покидают своих матерей: они или отправляются странствовать или… уходят в монастырь.

– Ладно, – сказал Эрнан, – в любом случае об этом рано говорить. Полагаю, всем нам нужно набраться терпения и просто ждать. Не волнуйся, у нас еще будет время поговорить об этом.

С тех пор для Катарины началась новая жизнь, незамысловатая, однообразная, зато полная спокойствия и света. С утра она садилась в своей комнате у окна, брала тонкую иглу и ткань и терпеливо, любовно шила легкие, воздушные детские вещи. Днем, если позволяла погода, спускалась в сад. Катарина бродила по дорожкам, беспрестанно размышляя, и ей казалось, будто она ткет внутри собственного разума огромный, причудливый невидимый ковер. Ответственность за свою судьбу и судьбу будущего ребенка придала ей твердости и хладнокровия. Отныне сердце Катарины было полно бесконечного терпения и затаенной любви.

Она любила таинственное затишье, когда над морем стоял туман, и не любила моросящий дождик и затянутые сизой пеленой небеса. Иногда начинал идти снег, легкие белые хлопья кружились между деревьями, и Катарина подставляла руки, ловя снежинки и наблюдая, как они тают в ее горячих ладонях.

Хотя ее движения утратили прежнее изящество и упругость, Катарина чувствовала себя превосходно, она хорошо ела и много спала – к тайному неудовольствию Эльзы, которая во время обеих беременностей не могла проглотить ни куска и страдала от жестоких болей в спине.

Катарина попросила Эрнана принести несколько романов и с наслаждением погрузилась в чтение. Она читала целыми вечерами, вникая в хитросплетения чужих судеб, а потом ложилась и засыпала с сердцем, полным радости, благодарности и покоя.

Однажды, когда дети, Эрнан и Катарина уже спали, а Пауль молча курил трубку, Эльза, которая шила при красноватом отсвете горящих в камине поленьев, внезапно промолвила, оторвавшись от рукоделия и пристально глядя на мужа:

– Катарина лжет.

Пауль повернул голову; смятение и стыд нахлынули на него с новой силой, но он сдержался и ограничился тем, что произнес с тихой угрозой:

– Что ты имеешь в виду?

– Ее никто не насиловал, и ей прекрасно известно, кто отец ее будущего ребенка.

Несколько секунд Пауль смотрел на жену, приоткрыв от изумления рот, потом выдавил:

– С чего ты это взяла?!

– Достаточно посмотреть на нее, заглянуть ей в глаза. Она счастлива и спокойна. Если бы надо мной надругались, а потом я узнала, что еще и беременна, я бы рвала на себе волосы, рыдала и ненавидела себя и весь свет!

– Ты думаешь, что моя дочь – потаскушка, которая сбежала из монастыря и добровольно отдалась на улице первому встречному! – Глаза Пауля метали молнии, он повысил голос, его лицо было искажено растерянностью и отчаянием.

– Я ничего не думаю, – заметила Эльза, снова принимаясь шить, – но я уверена в том, что сказала.

– Помнишь, как грустила Кэти, когда вернулась домой? Она была не в себе, молчала, ничего не ела, – медленно произнес Пауль.

– Полагаю, тому были иные причины.

– Какие?

– Не знаю! – отрезала Эльза и, отложив шитье, встала. – Я поднимусь к себе.

Спустя минуту женщина вошла в комнату и остановилась у большого зеркала. В те времена зеркала считались большой роскошью, нередко их выписывали из Германии и Франции. Комната купалась в золоте заката, сияла блеском небесного пурпура, игравшего на металлических накладках резной мебели. Эльза шагнула вперед. Она была хороша собой – высокая и стройная, с каштановыми волосами и серыми, с мягким блеском глазами. Женщина была моложе Эрнана Монкада, выбранного Паулем в мужья своей дочери, и всего на шесть лет старше Катарины! Она происходила из знатной, но разорившейся семьи, и ей пришлось выйти за Пауля Торна, богатого вдовца, имевшего десятилетнюю дочь. Недавно вышедшая из детского возраста, она не годилась Катарине в матери. Когда Пауль отправил дочь в монастырь, Эльза вздохнула с облегчением.

Ее жизнь заполняли наряды и украшения, Эльза не желала одеваться так, как обычно одеваются замужние голландки, ей нравилось все яркое и броское. Пауль, опьяненный юностью и миловидностью жены, охотно потакал ей в этом. Эмалевые наборные пояса, жемчужные повязки, гирлянды из золотых и серебряных листьев, золотые серьги с филигранью и драгоценными камнями. Чулки с подвязками, перчатки, сумочки, шитые бисером шелковые шарфы. Узорный атлас, эскалат, дамасский шелк, изысканные платья, изящно облегающие верхнюю часть тела и туго шнурованные спереди, парадные бархатные пояса с подвешенными к ним кошельками, стеклянные зеркала, оправленные в резную слоновую кость и вложенные в футляр из серебра с хрустальными вставками. После рождения детей Эльза стала одеваться скромнее, зато принялась обставлять дом. И лишь когда в доме появился Эрнан Монкада, женщина поняла, чего ей не хватало на самом деле: молодого, красивого мужа, легкомыслия, веселья, любви.

Эльза устало опустилась на кровать и сложила руки на коленях. Ей вспомнилась улыбка, которая в последнее время не сходила с лица Катарины. Однажды Эльза обратилась к падчерице с такими словами:

– Не кажется ли тебе, что это слишком! – Она имела в виду отделанное пышным кружевом платьице для новорожденного из тонкой ткани, с вышитыми парчой и изумрудным шелком птицами и цветами – шитье, которое Катарина прихватила с собой в гостиную. На что последняя отвечала все с той же светлой, счастливой улыбкой: