Исповедь палача с Лубянки. Эмиссар Берии с особыми полномочиями - [12]

Я снова кивнул, продемонстрировав собеседнику понимание того, в чем именно лично участвовал Поликарпов. Если честно, то для меня это было странным. Блохин тоже иногда участвовал в расстрелах в качестве исполнителя. Происходило это в двух случаях: этого требовало руководство наркомата или казнили высокопоставленного «врага народа». Блохин часто присутствовал на расстрелах, но в качестве начальства или сопровождая руководителей наркомата.

– И не только когда не было соответствующих документов, – продолжил следователь, – но и просто так.

Может быть, Поликарпову нравилось убивать или ощущать свою власть над приговоренными к высшей мере наказания? Если он мало пил, то, похоже, его не мучили угрызения совести от содеянного и покойники по ночам к нему не приходили. Если бы у него были такие проблемы, то пулю в висок он пустил бы не после разговора с коллегой, когда понял, что ему придется отвечать за свои деяния.

– Ему что, нравилось это? – вырвалось у меня непроизвольно.

– Сложно сказать. Как вы понимаете, с ним лично я не беседовал. Не успел, – он улыбнулся во второй раз, – подчиненные – те, кто по должности участвовал, – разное про него говорили. Для них он был вроде фельдфебеля[8] в царской армии. Гонял их так, как его при царе. Он до революции два года в гренадерском полку служил. На фронт не попал. Их часть всю Мировую войну в Петрограде стояла. А чтобы служба сахаром не казалась, с ними строевой подготовкой занимались, плац чистить каждый день заставляли, ну и все хозяйственные работы. Это он сам подчиненным рассказывал, когда напивался. Дескать, распустились вы все. Вас бы в царскую армию, там всю дурь из вас выбьют и к дисциплине приучат.

– Так это же антисоветские разговоры! Почему никто не сообщал об этих высказываниях? – искренне удивился я.

– Так ведь сообщали... «врагам народа» во главе с Литвиным. Они все эти доносы читали, потом авторов вызывали и говорили, что если будут на честных людей клеветать, то сами отправятся... – Собеседник снова многозначительно замолчал. – Вот они и молчали. Знали, что угроза эта реальная. Видели тех, кто не поверил Литвину и его подручным...

Расчищая гадюшник

В Ленинграде я провел две недели. Город я видел лишь два раза – когда ехал сначала с вокзала в управление, а потом обратно. Одной беседой с Черкашиным дело не ограничилось. Мы, к неудовольствию Гоглидзе, встречались каждый день. Следователь в той или иной степени принимал участие в расследовании всех дел, связанных с нарушениями соцзаконности сотрудниками управления. Именно он указал мне на подследственных, кто мог что-либо сообщить важное относительно любых нарушений процедуры расстрелов. Также он мне помог разобраться в специфике оформления уголовных дел и читать только то, что мне требовалось, а не все подряд. В противном случае мое пребывание в Ленинграде затянулось бы надолго. Мною были выявлены многочисленные случаи нарушения соцзаконности, о чем я, вернувшись в Москву, проинформировал Берию.

Признаюсь, я был в шоке, когда узнал подробности происходившего при Литвине и при попустительстве Ежова беззакония. Порой у меня возникала мысль, что творили они все это сознательно, чтобы максимально дискредитировать и тем самым нагадить советской власти. Сразу вспоминались рассказы Блохина о многочисленных вредителях в промышленности и сельском хозяйстве. Так, может, и здесь действовали аналогичные антисоветские элементы? Только уничтожали они не заводы и фабрики, а жизни людей?

Глава 2 С особыми полномочиями

Когда я вернулся из Ленинграда, то несколько дней потратил на подготовку подробного отчета. Берия приказал мне не торопиться и указать в документе все, даже малозначительные, на мой взгляд, факты. Комендант освободил меня от выполнения всех служебных обязанностей.

Кабинет, где я писал текст, даже по меркам конца тридцатых годов, был обставлен скромно. Письменный стол без ящиков, пара стульев. В углу вешалка для верхней одежды. На стене портрет товарища Сталина. На столе – печатная машинка. Рядом с ней стопка чистых листов бумаги. В углу пузатый сейф. На нем запыленный графин без воды и два стакана.

Вручив мне ключ, Блохин предупредил:

– Когда начнешь работать, дверь запрешь изнутри. Когда в сортир захочешь или в столовую пообедать, документ в сейф уберешь. Замок опечатаешь, как и входную дверь. Охрана в коридоре предупреждена, что никто, кроме тебя, сюда входить не имеет права. Когда закончишь, то зарегистрируешь отчет в канцелярии и сдашь в секретариат наркома. Там предупреждены. Действуй.

Вставив первый лист в печатную машинку, я рассчитывал, что к вечеру все закончу. Когда за окном начала властвовать темнота ночи и город начал готовиться ко сну, а я прочел все напечатанное за день, то понял, что передо мною лежит черновик отчета. И даже если я буду работать всю ночь, то к утру все равно не успею.

До дома я добрался пешком. Трамваи уже не ходили. Несколько часов беспокойного сна, скромный холостяцкий завтрак, бритье, и снова за пишущую машинку. К концу второго дня получилось то, что мне хотелось. Хотя и этот текст нуждался в редактуре. Чем я и занимался на третьи сутки. И только на четвертый день, после обеда, я начал печатать окончательный вариант. Поздно вечером, зная, что все подразделения наркомата работают до трех часов ночи – время было тревожное, предвоенное, я сдал отчет в секретариат наркома внутренних дел. Затем отыскал Блохина и доложил ему о выполнении задания. В ту ночь начальник уже успел принять на грудь.