Исповедь - [2]

Он исповедался и причастился; но ему было не по себе: его преследовало воспоминание о своем падении и сознание, что он нарушил свой долг, священный долг по отношению к жене.

Он увиделся с ней лишь через месяц, так как на время маневров она отправилась к родным.

Улыбаясь, она подошла к нему с распростертыми объятиями. Он встретил ее со смущенным видом провинившегося человека и до вечера почти не говорил с ней.

Как только они остались вдвоем, она спросила:

— Что это с вами, мой друг? Я нахожу, что вы очень изменились.

Он принужденно ответил:

— Ничего, дорогая, решительно ничего.

— Извините, но я вас хорошо знаю и уверена, что у вас какая-то забота, горе, неприятность, — словом, что-то есть на душе.

— Это правда, меня угнетает забота.

— Вот как! Какая же?

— Я не в силах вам это сказать.

— Мне? Но почему? Вы меня пугаете.

— Я не могу вам сказать причину. Мне никак нельзя это сказать.

Она села на козетку, а он шагал взад и вперед по комнате, заложив руки за спину и избегая взгляда жены. Она продолжала:

— В таком случае я должна вас исповедать — это мой долг — и потребовать от вас признания — это мое право. У вас не может быть секретов от меня, так же как и у меня от вас.

Стоя спиной к ней в нише высокого окна, он сказал:

— Дорогая, есть вещи, о которых лучше не говорить. И то, что меня мучает, как раз такого рода...

Она встала, прошлась по комнате, взяла его за рукав, заставила повернуться к себе, положила ему руки на плечи, улыбнулась и ласково заглянула ему в глаза:

— Слушайте, Мари (она называла его Мари в минуты нежности), вы ничего не должны скрывать от меня. А то я подумаю, что вы совершили какой-нибудь гадкий поступок.

Он прошептал:

— Я совершил очень гадкий поступок.

Она весело сказала:

— О! Такой уж гадкий? Вот чего я от вас не ожидала!

Он быстро ответил:

— Я ничего вам больше не скажу. Не спрашивайте меня!

Но она подвела его к креслу, усадила, присела к нему на правое колено и поцеловала кончик вьющихся усов легким и быстрым, порхнувшим поцелуем.

— Если вы мне ничего не скажете, мы поссоримся навсегда.

Терзаясь угрызениями совести, в мучительной тоске, он прошептал:

— Если я скажу, что я сделал, вы никогда мне этого не простите.

— Наоборот, мой друг, я вас тотчас же прощу.

— Нет, это никак невозможно.

— Я вам обещаю.

— Говорю вам, что это невозможно.

— Клянусь, что прощу вас!

— Нет, дорогая Лорина, вы не сможете это сделать.

— До чего же вы наивны, мой друг, чтобы не сказать, — глупы! Отказываясь рассказать, что вы сделали, вы заставляете меня предполагать что-то ужасное; я все время буду об этом думать и буду сердиться на вас за ваше молчание не меньше, чем за этот неизвестный мне проступок. А если вы откровенно мне все расскажете, я завтра же об этом позабуду.

— Дело в том...

— В чем?

Он покраснел до ушей и серьезно сказал:

— Я исповедуюсь вам, как исповедался бы священнику, Лорина.

На губах жены промелькнула быстрая улыбка, порой появлявшаяся у нее, когда она его слушала, и она промолвила несколько насмешливо:

— Я вся внимание.

Он продолжал:

— Вам известно, дорогая, насколько я воздержан. Я пью лишь воду, подкрашенную вином, и не употребляю крепких напитков, вы это знаете.

— Да, знаю.

— Так вот, представьте себе: как-то вечером, по окончании больших маневров, томясь от жажды, измученный, усталый, я позволил себе немного выпить... и...

— Вы напились пьяным? Фи, как это некрасиво!

— Да, я напился.

Она приняла строгий вид:

— Уж признавайтесь, крепко напились? Так напились, что не стояли на ногах, да?

— О, нет, не до такой степени. Я потерял рассудок, но не равновесие. Я разговаривал, смеялся и делал глупости.

Тут он замолчал; она спросила:

— Это все?

— Нет.

— А! Ну... а потом?

— Потом... Я... я... совершил мерзость.

Она смотрела на него с тревогой, слегка смущенная и вместе с тем растроганная.

— Что же, мой друг?

— Мы поужинали с... с актрисами... и не знаю, как это случилось, я изменил вам, Лорина!

Он произнес это серьезным, торжественным тоном. Она слегка вздрогнула, и глаза ее зажглись внезапным весельем, захватывающим, неудержимым весельем. Она сказала:

— Вы... вы... вы мне...

И быстрый, нервный, отрывистый смешок трижды сорвался с ее губ, прерывая ее речь.

Она старалась вновь принять серьезный вид, но как только хотела произнести хоть слово, смех закипал у нее в горле и бурно рвался наружу, она пыталась его сдержать, но он то и дело слетал с ее губ, — так разбрасывая бурную пену, вылетает газ из откупоренной бутылки шампанского. Она зажимала рот рукой, чтобы успокоиться, чтобы подавить этот злополучный приступ веселья, но смех лился сквозь ее пальцы, сотрясал ее грудь, неудержимо прорывался. Она лепетала:

— Вы... вы... мне изменили... А!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!..

И она смотрела на него со странным выражением, которое, помимо ее воли, было так насмешливо, что озадачило и ошеломило мужа.

Вдруг, не в силах более сдерживаться, она прыснула и залилась смехом, словно в припадке истерики. Из ее рта вылетали отрывистые звуки, казалось, исходившие из глубины груди; обхватив обеими руками живот, она задыхалась в приступе хохота, длительном, как приступ кашля при коклюше.