Исповедь моего сердца - [220]

Она отрицает. Отрицает.

…Приблизительно два миллиона долларов на депозитах и в недвижимости на Лонг-Айленде, уверенно заявляет Абрахам, вплотную поднося керосиновую лампу, чтобы лучше разглядеть напрягшееся лицо Розалинды. (Наверное, чтобы досадить ему, такому великому ценителю женской красоты, она позволила волосам неряшливо рассыпаться волнистыми, темно-серебристыми прядями; на ней сейчас, как на школьнице, очки в металлической оправе, говорит, что стала хуже видеть.) Помню, как мы оба были удивлены, когда выяснилось, что отец все же не лишил тебя наследства.

Но ты же сам распорядился этими деньгами, Абрахам. Я в тот же день переписала их на тебя. В присутствии отцовских адвокатов, помнишь? Ну, вспомни же, пожалуйста. Ты вложил их в дело, и они пропали вместе со всем остальным.

Женщина лжет, лжет. Но совсем не так, как Миллисент, ибо нет у нее артистического дара Миллисент, как нет и ее классической красоты. Грязнуля — фермерская жена в мужских башмаках на резиновой подошве, кудахчет, рассыпая по корытцам зерно для цыплят — для голосистого выводка пестрокрылых курочек, которым не хватает петуха; и оказывает дурное влияние на маленькую девочку: та и одета кое-как, и волосы у нее вечно растрепаны, уши проглядывают сквозь них, мать позволяет ей играть с соседскими сорванцами на главной дороге, с детьми тех, что Абрахама Лихта не уважают, говорят, что он, мол, из ума выжил. Святость супружеского ложа не терпит лжи, назидательно произносит Абрахам. Признайся, где тот подвал, в котором ты спрятала деньги? Собственность жены по закону — это собственность ее мужа. Говори. Почему ты меня больше не любишь?

— Абрахам, не надо! Умоляю тебя! — Она прячет свое виноватое лицо, начинает рыдать.

Теперь, раздевшись, ей будет что показать любовнику: синяк в форме почки на плече, синяк с персиковым отливом под глазом, и эти уродские очки, теперь они погнуты. Не искушай меня больше, шепчет Абрахам.

XI

Однажды в ноябре, под конец дня, Абрахам Лихт в игривом настроении подходит к окну; его впалые щеки заросли щетиной, в глазах прыгают чертики, пыльная зеленая шапка, подобранная где-то на дороге, надвинута низко на лоб; он стучит по оконной раме, самодельная дверь открывается, и Абрахам делает заявление:

— Знаешь что, мой мальчик, ты выставляешь себя дураком в глазах целого света. Я ведь слышу, что люди говорят, хотя и презираю сплетни. Пока не поздно, ты должен жениться. Ты даже не представляешь себе, какая это радость иметь собственных жену и ребенка.

Заметное ударение на слове «собственный».

Дэриан, который только что вернулся домой после восьмичасового рабочего дня в Мюркиркской школе (где он в этом полугодии работает на полной ставке учителя так называемых «общественных дисциплин», музыки, а также иногда подменяет преподавателя физкультуры), непонимающе смотрит на отца; решает обратить разговор в шутку:

— Ты прав, отец. Не представляю. Но жизнь не так просто устроить.

Обведя взглядом неприбранную комнату, забитую этими идиотскими пианолами и прочими инструментами, струнными, стеклянными, бамбуковыми, и еще бог знает чем — какими-то жестянками, спутанными мотками проволоки, Абрахам щурится и отвечает:

— В жизни никогда и ничто не устраивается «легко», Дэриан. Все устраивается силой.

XII

Так, словно меня и не было никогда.

Лихт [34]погас!

(Однако если можешь еще каламбурить, как шекспировский Фальстаф, значит, еще не весь вышел.)

И все же постепенно, шаг за шагом, он выпадает из Времени. Из утомительного капризного его коловращения. Кто-то только что захватил пост президента Соединенных Штатов с помощью смехотворных обещаний Нового Курса; а кто-то отошел от дел и предан забвению.

Тому засасывающему, как болото, забвению, в которое, подобно любовникам, подобно собственным детям, погружаются враги.

Лишь пузыри остаются на грязной поверхности. Птицы умолкают, тишина…

Ум его ясен. Он спокоен. Он в отличной физической форме.

Его глаза… его зрение. Что-то яркое колышется, волнами проплывает перед глазами. Солнечные зайчики. Катаракта? Он говорит Дирфилду, полнеющему молодому человеку в очках с толстыми линзами, что не доверит врачам Вандерпоэлской больницы оперировать и вросший ноготь, не говоря уж о глазах. Его глазах. Он говорит Дирфилду, что не желает, чтобы его выслушивали стетоскопом, нет уж, покорно благодарю. Чтобы прослушивали его сердце, легкие, внутренние органы. Нет уж, спасибо.

(Дирфилд явился к нему в дом под вымышленным предлогом, прозрачным, жалким предлогом, что, мол, Розамунда вызвала его осмотреть ребенка. Абрахам только рассмеялся: его жена и сын такие неумелые заговорщики.)

Большую часть дня он вынужден покоряться врагам. Но ночь принадлежит ему, всегда ему принадлежала. Если бы только Мелани поняла… Почему она всегда избегает отца, ведь он всего лишь хочет открыть ей кое-какие бесценные секреты: где объединяются Прошлое, Настоящее и Будущее? — На Небесах.

— Мелани, родная моя, ведь все это твое. Эти карты, эти диаграммы, эти созвездия, я щелкаю их как орехи… как мерцающий Сириус воздействует на наше счастье, как танец Плеяд становится нашим танцем и еще — как проплывают в наших снах спутники Юпитера, как самая яркая звезда в созвездии Овна разгорается в нашей крови огненным символом чести.