Исповедь гейши - [16]

Министр слушал, иногда что-то бормоча про себя и кивая.

— Занятия в школе начинаются, разумеется, рано. Ну, ступай теперь с богом. Только ничего не говори, если Окацу на выходе спросит о чем-нибудь. Я все улажу. — Он вынул из бумажника купюру в сто йен (сегодня это примерно двести тысяч йен). — Вот, положи в свою копилку на пишущую машинку. — Он сунул деньги в вырез кимоно.

Как видите, не зря я ему все рассказала.

Когда я спустилась, ко мне устремилась Окацу.

— Ну, как? Остался доволен министр? — набросилась она на меня.

Мне показалось, что министр остался вполне доволен в ином плане, и мне вспомнилось, как он предупредил меня, чтобы при встрече с Окацу я держала язык за зубами. Поэтому я только утвердительно кивнула, отвечая на ее вопрос, вызвала рикшу и быстрей направилась домой.

Этой ночью я не сомкнула глаз. После случая со мной министр, пожалуй, так расстроился, что больше не предпримет ничего, что могло бы вызвать ненависть к нему со стороны какой-нибудь девушки. По крайней мере, он наверняка осознал весь ужас того положения, когда тебя всю жизнь кто-то ненавидит.

На следующий день к оками-сан из «Томбо» пожаловала моя бабушка с гейшей из администрации. Они принесли ей чек на получение товара — так сказать, долг платежом красен — и извинились.

Когда я позже встречала на каком-либо торжестве самого министра, он всякий раз подзывал меня к себе: «Посиди со мной». Даже если рядом были высокопоставленные гейши, я всегда садилась непосредственно возле него, и он, совершенно не смущаясь, объяснял присутствующим: «Это юное создание дало мне от ворот поворот».

Если бы тогда я проявила слабость и, несмотря на все свои слезы, уступила, то, похоже, всю жизнь чувствовала бы себя оскверненной… Мне действительно повезло. Конечно, здесь во многом я обязана министру, проявившему великодушие и понимание, и даже теперь, по прошествии многих лет, с благодарностью вспоминаю его.

Воспоминания детства

Настала пора рассказать немного о своем детстве.

Мой дед заведовал больницей в корейском городе Инчхон. Потом его заменил мой отец. Позже он брал с собой в Японию молодых корейцев и помогал им устроиться.

Тогдашняя японская колониальная политика была очень жестокой, но мой дед и мой отец были далеки от царящих в то время предрассудков в отношении корейцев. Мне еще не было года, когда у нас поселился корейский студент Чхон и помогал по дому за кров и стол. Поскольку я была единственной дочкой у своих родителей, они не рискнули доверить меня заботе служанки или няни, но без боязни оставляли целыми днями на попечении молодого Чхона. Они часто мне об этом потом рассказывали.

Стоило мне хоть на миг потерять из виду Чхона, как я начинала реветь, так что следовала я за ним чуть ли не по пятам. Не знаю почему, но я всегда звала его Чхон-тяма. «Чхон, во всем доме лишь к тебе обращаются уважительно сама», — завидовали ему другие.

Чхон был одновременно моей нянькой и домашним учителем и поэтому самым важным человеком в моей жизни. Я сейчас смутно вспоминаю его лицо, но помню, что у него была светлая кожа и узкие глаза.

Вскоре Чхон женился на японке, которая училась на курсах медсестер в нашей больнице, и уехал с ней в Инчхон. Думаю, это было в тот год, когда я пошла в детский сад.

Поскольку я всегда устраивала концерты, стоило ему лишь немного отлучиться, то он решил дать стрекача, когда я была как раз в садике. Что с ним стало?

Я была очень доверчивым и приветливым ребенком. Когда у нас дома работали плотники или каменщики, я всегда стремилась, неуклюже переваливаясь, поднести им сигареты и спички, и, видя такую мою страсть услужить людям, дедушка часто повторял, что я прирожденная гейша.

Вход в дом у нас располагался рядом с больничными воротами. Кухонная дверь выходила в переулок, а слева тянулся темный деревянный забор. В самом заборе зияло много дыр из-за выпавших сучков, а по другую сторону жил учитель танцев. Этот маэстро из танцевальной школы Нисикава давал уроки жившим поблизости семьям — он был так называемый преподаватель танцев нашего квартала.

В заборе, как раз на уровне моих глаз, была дыра, через которую я могла, не поднимаясь на цыпочки, смотреть. Примерно с трех с половиной лет я ежедневно наблюдала благодаря этой дыре за уроками танца. Теперь, когда я вспоминаю увиденные сцены, мне представляется, что молодые люди из нашего квартала разучивали фукагаву, танец, исполняемый с платком в руке, и я поспешно брала на кухне полотенце и пыталась подражать им.

Наконец мне показалось мало просто глазеть каждый день в дыру, и я стала умолять бабушку определить меня ученицей к нашему соседу. Но маэстро считал, что три с половиной года слишком юный возраст. Как правило, лучше всего приступать к занятиям в шесть лет и шестого июня.

— В три с половиной года начинать рано. Моя школа вовсе не детский сад, — заключил он.

Услышав все это, я впала в истерику, стала кататься по земле и так орать, что он был вынужден взять меня в ученицы.

— Мне доводилось слышать о женщинах, которые сами выбирали себе мужей, но вот она, насколько я могу судить, оказалась первой ученицей, которая выбрала себе учителя, — часто повторял маэстро другим своим воспитанницам.