Исповедь бывшей послушницы - [7]

— Как вы попали в Черноостровский монастырь?

— Отец Иоанн привез нас туда на службу. Мы вошли под звон колоколов и ахнули. Навстречу шла инокиня неземной красоты, которая словно летела над землей. А когда в храме сестры запели «Се жених грядет в полуночи…», у меня потекли слезы. Такое сильное впечатление было. Только потом я поняла, что в этих устремлявшихся под своды голосах звенит неподдельное страдание. А когда я увидела девочек в нарядных сарафанчиках и чинных платочках, решение пришло само собой. Мне захотелось, чтобы и моя дочка была такой. Да и старец Илий советовал отдать ее в православную гимназию. Теперь меня называли Риммой, Диану — Дарьей, по именам в крещении.

— Когда начались испытания на прочность?

— Моя Диана всегда своевольная была, а настоятельница сразу ей не понравилась, и она не подошла к ней под благословение. Ее наказали — лишили причастия на праздник преподобного Сергия Радонежского.

Я тоже почти мгновенно впала в немилость. Меня поставили на кухню поваром и в качестве помощника дали старшую девочку из приюта. Обычно эту работу выполняли две физически крепкие сестры, чтобы к 11 часам уже была готова трапеза.

Но послушание оказалось не под силу. Овощи надо было на 80 сестер начистить и нарезать, потом приготовить в сотейниках. Как я ни старалась, все не успела. Кашу и еще что-то я приготовила, а овощи получились полусырыми: я не ту температуру поставила. Матушка сказала, что это вопиющий случай, такого в монастыре никогда не было и что я теперь буду вечно на кухне, а вставать мне придется в 4 утра, чтобы успеть.

— За что еще наказывала матушка?

— Буквально за все. Наказания накручивались как снежный ком. Одна сестра скучала по маме, у другой было не то выражение лица, когда ей поменяли послушание, третью винили за помыслы, в которых мы все признавались в письменном виде. Досталось даже моему ни в чем не повинному коту — дымчатому персу, которого я привезла с собой в монастырь.

Холеный красавец превратился в тощего бомжа с облезлым мехом. Он фактически жил на улице, и даже в сильные морозы ему редко позволяли согреться в помещении, от кухни его отгоняли. Как-то я вернулась из ссылки в скит, и кот пришел ко мне в келью.

Матушка делала все наоборот, иногда доходило до абсурда. Хочет сестра петь на клиросе — ей запрещают, надоели кабачки — будут накрывать на все три трапезы, нет сил на тяжелую физическую работу — дадут самое трудное послушание. Матушка как-то приехала из Греции и велела, чтобы все улыбались, как там. Причастия лишала, если кто-то забыл улыбнуться. В монастыре толпы гостей, нельзя портить им впечатление. Особенно не поощрялась дружба и любая привязанность между сестрами. Подруг разлучали, обвиняя в лесбийских наклонностях.

— Наказания были строгими?

— Подъем в 5 часов: утренние молитвы — и на работу. И так до 11 вечера. Если игуменья тобой недовольна, она высказывала это благочинной Серафиме, которая давала тебе какое-то непосильное послушание.

Однажды мне пришлось два месяца с утра до вечера мыть посуду за всеми только за то, что на меня пожаловались одна сестра: не так споласкиваю. Тогда матушка обещала простить наказанных сестер на Рождество, а в результате простила только на Пасху. Особенно тяжело приходилось в долгие праздники с гостями-архиереями, концертами, длинными речами, пышными приемами. Мы не могли присутствовать на этих трапезах: были одеты в цветное, как чучела, а после работы спали на задворках кухни, голодные. Никто не отваживался роптать. Все боялись гнева матушки.

— Это какой-то иррациональный страх, как в тоталитарной секте.

— Ты живешь в закрытой системе, у тебя ни телефона, ни паспорта, ни постороннего общения.

Матушка внушала: «Ты все видишь неправильно. Черное — это белое, а белое — это черное. Ты находишься ниже нуля. Все, что тебе кажется добром, это зло». В результате все перемешивается в голове.

Матушка казалась нам всемогущей и прозорливой. Она спрашивала: «Почему у тебя лицо такое темное? Что у тебя за помыслы?» Сестры содрогались, они верили, что она видит их насквозь. Матушка все время внушает, что это лучший монастырь с афонским уставом, а остальные — колхозы. Я долго искренне делилась помыслами, а матушка за это наказывала, позорила при всех. Но особенно сильно пострадала Наташа, которую к нам прислали из Калужского Казанского монастыря на исправление за гордыню.

— А что случилось с Наташей?

— Она была рясофорной послушницей и мне казалась примером монашества: жизнерадостная, приветливая. Она с легкостью выполняла устав и все послушания. Но Наташа привязалась к матери Серафиме, а игуменья расценила это как пристрастие и запретила им общаться. Вообще матушка следила, чтобы в монастыре любили все только ее одну и чтобы ни к кому другому не было никакой симпатии, приязни или дружбы.

Она «раздела» Наташу — сняла с нее рясофор, начала обвинять ее в лесбийских чувствах, называть грязной блудницей, которая якобы соблазняет сестер. Требовала, чтобы Наташа покаялась, а та стояла и говорила: «Сестры, простите меня, я ничего такого не думала, я в простоте подходила...»