Испорченные дети - [8]

Но в Соединенных Штатах совсем иные нравы. По этой ли причине, или потому, что maids и waitresses *{горничная и официантки - англ.} прислуживали мне там с улыбкой и называли меня honey* {душечка - англ.}, или потому, что чаще всего я сама себя обслуживала. Так или иначе, в Америке эта черта моего характера как-то забылась.

Она напомнила мне о себе во время первого обеда на французском пароходе. Когда метрдотель впервые заговорил со мной по-французски, я и обрадовалась и почувствовала прежнее свое смущение.

- Прикажете, мадемуазель, рыбу на сковородке или запеченную?

Я ответила:

- Запеченную. Только пусть ее подольше подержат на огне.

И я подчеркнула эти слова легким покашливанием:

- Гм-гм!

В возрасте десяти-пятнадцати лет я приобрела эту привычку, пытаясь с помощью покашливания собраться с духом, защитить себя, словом, установить равновесие. Потом оно стало машинальным. И я заметила, что эта привычка тоже вернулась. Я выбранила себя за это нелепое ребячество. "Боже, как глупо!" - подумала я.

Метрдотель принес рыбу и осведомился:

- Подать мадемуазель гренки?

- Нет, тосты.

Он принес мне тосты. Я его поблагодарила. И когда он отошел шага на два, я снова кашлянула:

- Гм-гм!

Теперь как раз, получив чаевые, он подошел к моему столику, чтобы сообщить:

- Мы подходим, мадемуазель.

Я невольно воскликнула:

- Уже?

И я быстро оглянулась направо и налево, совсем забыв, что ресторан расположен внутри парохода и тут нет окон. Зато я увидела, что сижу в зале одна; вернее, почти одна. Не подымая глаз на метрдотеля, я добавила:

- А я так хотела видеть, как мы войдем в порт...

- Пусть мадемуазель не огорчается. В Гавре интересного мало.

- Знаю,- ответила я.- Гм-гм!

Я взяла сумочку и перчатки. В последний раз взглянула на столик, за которым сидела десять раз, и никто меня здесь не побеспокоил. Оглядела большой, довольно унылый зал. Метрдотель стоял позади меня, за стулом; я поднялась, он в последний раз предупредительно отодвинул стул. И добавил:

- Если мадемуазель снова соберется в Америку, надеюсь, она не поедет на каком-нибудь другом пароходе.

Я посмотрела ему в лицо, он улыбнулся, но, так как я не ответила ему улыбкой, он спохватился. Я заметила, что глаза у него очень темные. Кивнув головой, я сказала:

- Непременно. Если только соберусь.

Сейчас я уже не видела в нем метрдотеля. Он поклонился.

- Будем надеяться.

Тут я ответила на его улыбку. И постаралась сказать самым непринужденным тоном:

- Будем надеяться.

Я еще помедлила у стола рядом с ним. Но так как спасительное покашливание почему-то не получилось, я повернулась и вышла.

3

Лифт доставил меня в справочное бюро. Я сделала два шага и вдруг застыла. Я не верила своим глазам. Передо мной в этой толчее стоял брат. Я чуть было не натолкнулась на него.

В течение пяти дней и пяти ночей семья настойчиво напоминала мне о себе, ее наиболее значительные персонажи, так сказать, не отходили от меня во время всего путешествия, и теперь перед этим чудом материализации, по терминологии спиритов, я лишилась голоса и дыхания.

Но материализовавшийся объект дышал и заговорил самым обыкновенным тоном:

- Успокойся. - Симон хохотнул. - Я не призрак.

- Вижу, - ответила я.

И замолчала. Он тоже. Можно было подумать, что в коротких словах мы уже сказали друг другу все, что должны были сказать. И в самом деле он не был призраком. Но я вовсе и не думала, что он призрак.

На сей раз я почувствовала, что меня сразу поставили на место. Смутные опасения, рецидивы чувствительности повторялись раз за разом все чаще и чаще с момента отъезда из Америки, становясь все отчетливее, и воплотились наконец в этой бесповоротной, реальной и весьма опасной угрозе: в моем брате Симоне.

Внезапное появление старшего брата, его самонадеянность, фатовская улыбка, в которой - я знала это - сквозило легкое смущение, моя собственная уверенность в том, что привело его сюда нечто иное, чем родственные чувства... словом, все, казалось, говорило, кричало у меня над ухом: "Берегись!"

Я предчувствовала неизбежную стычку, я почуяла запах пороха и уже насторожилась. Как далеки вдруг показались мне два года, проведенные в Америке! Неожиданный приезд брата словно меня окунули в холодную воду воскресил во мне прежнюю мою жизнь, на краю которой я медлила в нерешительности. Опасность омолодила меня. Звенья восстанавливались вновь. Я почувствовала в своей руке руку девчушки, которой была некогда я сама, той, что не желала безропотно переносить поддразнивания и злые выходки родных и двоюродных братьев, а бунтовала, горячилась, а иной раз в такие минуты, и только в такие минуты, в ней просыпалась холодная сила.

Странно, но я с какой-то радостью узнавала себя прежнюю. И почувствовала себя в форме. Так легко я им не дамся. Пускай-ка помучаются.

Я заговорила первая.

- Я засиделась за завтраком. Мы уже причалили?

- Нет еще. Я приехал сюда с лоцманом.

- Как это мило с твоей стороны!

Глядя на него, я слегка наклонила голову, широко открыла глаза и придала своему лицу радостное выражение, в котором Симон мог при желании прочесть насмешку. Недаром у меня была долгая практика обращения с Симоном. Он никогда не был моим врагом, но не был и моим союзником. Почему же тогда этот эгоист приехал меня встречать? Я прекрасно знала, что Симон не любит беспокоить свою особу и что никогда, ни при каких обстоятельствах не сделает ни одного шага зря. Это-то как раз и отличало его сильнее всего от моего второго брата, Валентина, хотя характеры у обоих замкнутые, но Валентин мягче, не так умен и не обладает такими талантами стяжателя. Девочкой я прозвала Валентина - Простой Процент, а Симона - Сложный Процент.