Испорченные дети - [60]

- Почти никогда. Несколько раз был в Клаваделе. Это все, к чему я мог себя принудить. - Он негромко рассмеялся, потом заговорил прежним серьезным тоном: - Чаще я подымался в противоположном направлении - в Кюхальпталь или в Дуканпас. Впрочем, эти названия тебе ничего не говорят.

- Нет, представь себе, говорят.

Я заметила в полумраке, что Ксавье посмотрел на меня с большим вниманием. На его костистый лоб падали тусклые блики света, но глаза уходили в темные провалы орбит. Оттого, что я не видела его зрачков, от которых у меня сохранялось впечатление ясности, я запнулась, тем более что сейчас взгляд его казался погасшим, но тут же сказала:

- Уверена еще в одном, уверена, что ты никогда не скучал.

Он ничего не ответил именно потому, что я угадала. Мы уже говорили с ним на одном языке и понимали друг друга. - Ты ведь жил среди местных жителей, - продолжала я. - И делил с ними их труды?

Он стал слушать меня еще внимательнее.

- Странное дело, Агнесса... Никто, кроме тебя, меня об этом не спросил. Выходит, хочешь меня приручить?

- Нет. Просто спрашиваю, потому что мне интересно.

Я сказала правду. Он добавил:

- Мы мало знаем друг друга, Агнесса... Больше всего меня интересовало скотоводство. У меня к этому особый талант. Десятки раз, например, я помогал при трудных растёлах. А летом следовал за стадом; подымался на высокогорные пастбища в поисках прохлады. И оставался там целыми днями. Спал в хижине вместе с пастухом. Питались мы черным хлебом, который приносили нам из долины раз в неделю, и сыром, который делали сами. С собой я не брал ничего, ни сигарет, ни книг. Только мыло, чтобы умываться в ручье. Когда в окрестностях появлялись альпинисты, я прятался. Я был счастлив. Пастухи научили меня песням, рассказывали местные легенды. Я тебе потом спою. Я ведь знаю тамошний диалект.

Я укоризненно погрозила ему пальцем.

- Послушай, Ксавье, да ведь ты тоскуешь по Швейцарии.

- Ты так думаешь? - наивно спросил он, как будто я была лучше, чем он, осведомлена о том, "то творится в его душе.

- Ты легко можешь вернуться туда.

- Когда?

- Да когда захочешь. Сошлешься на состояние здоровья.

- Сейчас не могу, я ведь поправился.

- Не будь ребенком, Ксавье. Ты совершеннолетний, ты сам себе хозяин.

- Но у крестной есть на мой счет свои планы, - протянул он.

- Вот как? Какого же рода планы?

Неужели они успели ему сообщить свой проект брака с дочерью Мортье? А он сейчас перескажет его мне? Ксавье продолжал:

- Речь идет о том, чтобы я записался на юридический факультет. В санатории, заметь, я учился. Там были очень хорошие профессора. И получил в Гренобле аттестат зрелости.

- Тогда в чем же дело? Какая тебе нужда в двадцать три года снова садиться за парту? Разве что эта перспектива тебя соблазняет.

- Этого нелегко избежать... Крестная считает, что надо. И Симон тоже. Вся семья того же мнения.

- За исключением меня, - живо произнесла я. - За исключением меня, хотя, конечно, моего совета не спросят... Не поддавайся и все тут.

- Это нелегко, - повторил он.

Впервые на моих глазах он проявил свой самый главный недостаток, единственный свой серьезный порок: я имею в виду инертность. Подобная неспособность действовать крайне не гармонировала с его характером, достаточно твердым во всех прочих отношениях. Это свойство его не украшало; оно вдруг открыло в нем какие-то ребяческие черты, какую-то слабость; в обаянии Ксавье было что-то не от мира сего" и я прозвала его Нездешним. Но, главное, это тягостно напоминало о его физическом состоянии, о его недавней болезни, которая могла вновь проявиться в любую минуту.

Однако сейчас мне не хотелось ни на чем настаивать.

- Пора нам с тобой возвращаться, - сказала я. - Скоро подадут ужин.

Но не пошевелилась. Он тоже. Должно быть, он твердил про себя мой слова насчет его тоски по Швейцарии, потому что вдруг спросил:

- А ты, после двухлетнего пребывания в Америке, ты сохранила о ней добрую память? Можно тосковать по этой стране?

- Ксавье, - растерянно произнесла я, - по любой стране можно тосковать...

- О! - сказал он, подняв голову и таким тоном, будто мои слова осветили неясную ещё для него мысль. - Ты там нашла друзей... друга...

Он был просто изумителен! Я повернулась к нему. Именно в ту минуту, когда я упрекала его в ребячливости, он сумел проявить свою душевную чуткость. Чуть отодвинувшись, он откинулся на спинку стула, и тусклый электрический свет лампочки, горевшей сзади меня, проскользнув в щель между листьев, упал на его лоб маленькой круглой точечкой. Это золотое пятно легло как раз на то место, где надо лбом начинают расти волосы. И невольно мне подумалось, что, возможно, под черепной коробкой Ксавье работает мысль ясная, но замкнутая в себе, как этот световой кружочек, как этот отсвет.

Понизив голос, я сказала:

- Да, Ксавье... Друга... Даже немного больше. Я тебе как-нибудь потом расскажу.

Я замолчала. Он тоже не произнес ни слова. Музыка доходила сюда до нас издалека, словно из соседнего дома. Я наслаждалась этой минутой. Вспомнила, что среди всех злых чар зимнего сада самыми страшными казались мне всегда его тишина и неподвижность. Но сейчас в тишине и неподвижности я переживала чудесное мгновение. Подле вновь прибывшего, почти незнакомца, подле юноши, о котором неделю назад я даже не думала. Ведь я жила, не переставая ощущать в своем сердце другого.