Испорченная кровь - [55]

— Я все понял, господин учитель, — сказал Миша, а когда Кизель в ответ на это утверждение недоверчиво усмехнулся, Миша продолжал, покраснев: — Право, я понял. Я знаю, все считают меня глупым, но я думаю, что я не так уж глуп, вернее, не был бы так глуп, если бы все не думали, что я глупый.

— Это довольно сложно, — дружески улыбнулся Кизель. — Но будьте уверены, я о вас совсем не такого мнения, наоборот, ибо если бы я так о вас думал, то, конечно, говорил бы с вами иначе, чем сейчас. Вы меня очень интересуете, мой друг, ибо вы сын человека, которому двое моих лучших друзей, члены нашей корпорации «Арминия», — тут Кизель опять вскочил и вытянулся, — обязаны спасением жизни. Мы ведь с вами земляки, я, как и вы, пражанин, крещен влтавской водой, но, конечно, немец, тогда как вы, а особенно ваш отец, считаете себя чехами; по праву ли? Где, в каких это славянских краях возникло имя Борн? Неужели вам до сих пор неясно, что имя это исконно немецкое, чисто германское? Впрочем, не в фамилии суть — имя одного из упомянутых моих друзей — Кукула (Кизель произнес «Кхукхула»), то есть явно славянского происхождения, и все же он настолько истинный немец, что чешская толпа, взбешенная отличительными знаками нашей корпорации, — опять Кизель вытянулся в струнку, — и тем еще, что он с немецкой резкостью ответил на какую-то чешскую провокацию, собиралась повесить его на фонаре, а с ним и другого моего друга, который поспешил Кукуле на помощь. И вот мои друзья нашли в беде спасение и защиту в магазине вашего отца. Да, да, чех с фамилией Борн спасает жизнь двум немцам, подвергшимся нападению чешской черни — ну, не смешно ли? Смешно, и вместе глубоко трагично, ибо случай этот свидетельствует о том, что в нашем родном городе Праге распался порядок, — понимайте, немецкий порядок. Распад немецкого порядка на чисто немецкой территории — а таковой, несомненно, является Прага — влечет за собой подобные же трагические случаи, как тот, который произошел с моими друзьями и в котором ваш отец сыграл активную и знаменательную роль. Но, кажется, я отклоняюсь от предмета. Скажите же, мой юный друг, на чем вы остановились в занятиях с господином Шохом?

— Мы читали Гартмана фон Ауэ[18] «Бедный Генрих», — ответил Миша, недовольный тем, что кончился интересный разговор.

— Гартмана фон Ауэ? — переспросил Кизель. — Отлично. Господин Шох не тратил попусту время, за которое ему платили, и делал очень правильно, изучая с вами образцовую куртуазную литературу; она, правда, довольно далека от нас по времени и нет в ней, пожалуй, ничего, что могло бы оплодотворить и увлечь вашу мысль, но нельзя не признать, что это очень, очень германские произведения, да, весьма достойные и в корне — германские. Тем не менее я не стану читать с вами Гартмана фон Ауэ, и все же надеюсь, что мои уроки будут еще более проникнуты немецким духом.

5

В летние месяцы у питомцев Серого дома не было занятий, но их, как и весь учебный год, с раннего утра до позднего вечера не оставляли в покое. Под присмотром «белых чертей» и наставников, которые постоянно жили при интернате и отпуском пользовались поочередно, воспитанники занимались гимнастикой на свежем воздухе, совершали утомительные походы, в которые их гоняли — сами верхом на лошади — веселый математик Танцмейстер и учитель гимнастики; за то, что он был отличным прыгуном, неизобретательные и слабые по части юмора ученики прозвали его Гальма, что значит по-гречески «прыжок». Некоторым благонадежным воспитанникам, в награду за хорошее поведение, разрешалось — разумеется, под присмотром — ходить в лес за грибами и шишками на растопку, другие готовились к переэкзаменовке, третьи пилили и кололи дрова и складывали их в поленницы. Но летние месяцы были главным образом периодом штрафных письменных упражнений — упражнений бесконечных, порой до неправдоподобия; от них ученики тупели, зато укреплялась их дисциплина и воля. Обжора Франкфуртер, склонный к садизму, любил развлекаться тем, что, когда поблизости не было воспитателя, он с разбегу врезался в кучку своих сотоварищей и, как слепой слон, опрокидывал их своей огромной тяжестью. В наказание Пидолл заставил его три тысячи раз написать фразу «Не бегай там, где люди стоят». После десяти дней исступленного писания этой фразы Франкфуртер решил освежиться и, забравшись в сарай, принялся мучить крысу, попавшую в мышеловку, капая на нее горячим сургучом; застигнутый за этим занятием, он получил новое наказание: пять тысяч раз написать «Крыса тоже божья тварь». Кизель, который тотчас по приходе в Серый дом занял язвительно критическую позицию по отношению ко всем преподавателям, а главное — к Пидоллу, презрительно пожал плечами над такой формулой. И когда об этом зашла речь в учительской, он выразился так:

— «Крыса тоже божья тварь!» Не думаете ли вы, что переписывание этой фразы помешает виновному при случае опять развлечься капанием горячего сургуча на крысу? Что значит — «Крыса тоже божья тварь»? Всего лишь францисканское толкование мысли, вернее, наблюдения, что крыса живет, двигается, родит живых детенышей и, судя по всем признакам, так же испытывает боль, как человек; но ведь именно по этой причине добрая душа Франкфуртер капал на нее сургучом! На камень или на мостовую он вряд ли стал бы капать. Заставить его переписывать эту фразу столь же бесцельно, как если бы кто-нибудь попытался привести Казанову на стезю добродетели, заставив его пять тысяч раз написать «Женщины прелестны и желанны».