Испорченная кровь - [45]

Левой рукой вырывая себе усы, а правой — седины, ресторатор Штулик, обезумевший от страха и горя, выскочил из кухни в самую свалку, наивно надеясь образумить дерущихся, но не успел он воскликнуть: «Господа, Христом-богом заклинаю…» — как кто-то по ошибке сбил его с ног, и он свалился, скрывшись под грудой тел. Поделом ему, пострадал по собственной глупости, ибо, попытайся он угомонить рой разъяренных шершней, он имел бы не более надежды на успех.

Зато супруга Штулика проявила в эти роковые минуты потрясающее хладнокровие. Как только первая кружка пролетела по воздуху, эта замечательная дама, не тратя ни секунды на возгласы и причитания, начала с помощью кухарки проворно собирать посуду — кухонную и столовую, металлическую, стеклянную и фарфоровую, все, от сковородок и чайников до крохотных водочных рюмок, и со всей возможной быстротой уносить все это в пивной погреб. Поджав губы, строго нахмурив лоб, она действовала деловито, точно, быстро и только один раз остановилась, потому что ей пришла в голову такая страшная мысль, что она пошатнулась и простонала:

— Um Gotteswillen, unser Wein![15]

Вот именно — вино! Горестный вопль рестораторши был, правда, напрасен, но вполне извинителен. Во времена, о которых мы повествуем, предки наши пили мало вина, отдавая, увы, предпочтение пиву, но по торжественным дням все же пивали; поэтому у Штуликов, на всякий случай, был недурной запас отечественных вин — мельницкой, жерносецкой и южноморавской лозы, но были вина и заграничные — из Божоле и с Рейна, с Капри и Мадеры, а тонкие знатоки могли угоститься здесь и шипучими шампанскими винами. И вина эти хранились не в главном погребе, доступном всем и каждому, а в более надежном местечке — маленьком боковом погребке под полом галереи, как раз там, где сейчас забаррикадировались бурши. Люк в полу, который вел в этот погребок, был, правда, на замке, а ключ хозяйка носила в кожаном карманчике у пояса и снимала его только на ночь, но что такое замки и ключи, когда бушует пожар сражения! Не зря пошатнулась, не зря возопила пани Штуликова: едва забаррикадировавшись на галерее, бурши очутились в отчаянном положении, ибо у них кончились боеприпасы, то есть кружки и тарелки; уже последняя солонка, последний графинчик с прованским маслом были пущены в ход, и осажденным не осталось ничего другого, как метать обратно то, чем забрасывал их противник. Тут-то, стремясь во что бы то ни стало выбраться из западни, бурши и обнаружили в полу дверцу люка, протаранили ее дубовым столиком с мраморной доской, проникли внутрь… и побоище, готовое уже завершиться полным разгромом немцев, — ибо чехи пошли на приступ с дубинками и палками, борьба шла врукопашную, один на один, — побоище вспыхнуло с новой силой — бурши получили новое грозное оружие: тяжелые запыленные бутылки полетели в густые ряды побеждающих, красивые, оплетенные фляги с огненным кианти, используемые как палицы, ударили по головам и мраморным доскам, звон разбитого стекла смешался с воем и рыком битвы, алые, золотистые, зеленоватые и розовые струи нектара сливались с кровью, осколки хрустели под ногами, как взламываемый лед, шампанское выбивалось фонтаном, хлопало, пенилось и лилось на пыльную сухую землю…

В момент, когда славный Негера, как сказано, оторвал мраморную доску и поспешил к своему шефу, Борну приходилось худо: какой-то рослый гибеллинец с рыжей, надвое расчесанной бородой, пылая жаждой отомстить за позор своего председателя, сначала схватил Борна одной рукой за горло, свободным кулаком сбил с ног Упорного, самоотверженно бросившегося на помощь бывшему хозяину, после чего стиснул шею Борна уже обеими лапами и принялся давить, словно выжимая белье, несмотря на пинки, которые Борн наносил по обеим его голеням лаковыми туфлями, и на палочные удары вновь восставшего Упорного, барабанившего по согнутой спине душителя. Мир для Борна окрасился в багровый цвет, глаза полезли из орбит, сознание начало угасать под грохот водопада, который он, ему казалось, слышал: он думал уже, что физиономия краснорожего рыжебородого великана будет последним его впечатлением в сей жизни, когда подоспел Негера и саданул бурша в бок мраморной доской, успевшей треснуть по дороге, отчего душитель и свалился. Тогда, схватив Борна за отвороты парадного сюртука, Негера поволок его прочь, в коридор, ведущий из галереи через главное здание ресторана.

— Это место не для вас, хозяин! — гаркнул он в самое ухо уже потерявшему сознание Борну, которого тащил сквозь орущую толпу рассвирепевших драчунов. Но если терраса хухельского ресторана была в то время не подходящей для Борна, то и коридорчик, по которому Негера думал доставить его в безопасное место, оказался ничуть не более подходящим, потому что там разгорелась баталия между полицейскими, прежде охранявшими вход, и штатскими чехами, которые пытались помешать им в этом, напав на них с двух сторон: от входа и изнутри, с террасы. Полицейские, ребята немолодые, но крепкие, все бывшие фельдфебели, в награду за долголетнюю службу получившие почетную должность блюстителей общественного порядка, прокладывали себе дорогу прикладами карабинов, двое лицом вперед, двое спиной, прикрывая тыл. Выбивая зубы и сокрушая ребра противника, они шаг за шагом, целеустремленно продвигались вперед, слаженные, взаимно друг друга дополняющие колесики машины, и никакого внимания не обращали на камни и кружки, на дубинки и стулья, которые обрушивали на них чехи. В самую гущу этой свалки и затащил Негера своего шефа, которого взвалил за спину, и, согнувшись, бодаясь конусообразной головой, орал что было силы: «Дорогу, дорогу! Раненый! Раненого чеха несу! Дорогу, дорогу!» Благополучно выбравшись из свалки, он посадил Борна на круглую тумбу у входа и принялся хлопать его по щекам своими черными ладонями, чтобы пробудить в нем признаки жизни. Делал он это несколько более энергично и пристрастно, чем нужно, ибо ему не терпелось вернуться в дом, в гущу событий. Происходи эта сцена при других, более спокойных обстоятельствах, и не знай мы, какое почтение питает Негера к хозяину, мы могли бы, пожалуй, сказать, одним словом характеризуя действия Негеры, что упаковщик лупцует своего шефа, то есть совершает именно то, в чем он помешал Вольфу.